В 1788 году Барклай Де-Толли получил звание капитана

11 Ноябрь 2011

Михаил взгллнул на свой прежний дои с замиранием сердца. Флигелек показался ему совсем маленьким, почти игрушечным. Приближалась ночь, только в гостиной горела одинокая свеча, отбрасывая тусклый желтый крут на замерзшее окно и чуть подсвечивая лежащий у окна сугроб.

Михаил поднялся на невысокое крылечко и перед тем. как постучать, сторожко прислушался. Во дворике стояла полуночная деревенская тишина, и лишь из-за ворот доносились еле слышные шумы заснувшей столицы: под чьими-то шагами хрустел снег, где-то далеко запоздалые гуляки неуверенно пытались спеть песню, еще дальше выли и перебрехнвались собаки, и если бы Барклай не знал, что он вернулся в Петербург, то мог бы полумать, что стоит в Феллине и утром снова услышит высокий и звонкий крик полковой трубы. Барклай сошел с крыльца и приник лицом к освещенному окну. У стола, перед свечою, сидела его покойная матушка — только совсем-совсем молодая — и, подперев шеку рукой, задумчиво глядела в окно. И здесь всплыла в памяти у него другая картина — живая, четкая, ясная, будто видел он ее не далее чем вчера.

…Вот так же стоит на столе горящая свеча, только Крнсгхен сидит па диване вместе с тетушкой и то мечтательно, а то бездумно, как сейчас, глядит в окно. А Миша и дядя Георг за столом. Миша сшит выпрямив спину и расправив плечи — так всегда требует дядюшка, внимательно слушает то, что всем им читает Веры еле кн. На столе свежая белая скатерть, в начищенном до блеска серебряном подсвечнике толстая новая свеча, и дядюшка, чуть-чуть напоминая пастора, читает им книгу о жизни Лютера, с его изречениями, содержащими бездну премудрости. Миша слушает, уставя взор на край полсвечника, по которому вьется черная готическая вязь, и в сотый раз читает: «Господь — наша крепость* — еше одно великое изречение учителя всех немецких протестантов…

Боясь напугать сестру, Михаил снова взошел на крыльцо и тихонечко постучал в дверь. Желтый свет переместился из одного окна в другое, ближе к двери. Сухо шелкнула деревянная щеколда, и Кристина спросила: — Кто здесь? У Михаила снова замерло сердце, и он тихо-тихо сказал только два слова: — Кристхсн, маленькая. — Боже мой,— услышал он прерывающийся шепот,— Боже мой, не может быть! О, сколько радости выплеснулось на него этой ночью! Кристина и сама не пошла спать, и позвала дядю и тетю в гостиную. И они, нарушая добрые старые обычаи благонравной немецкой семьи, где всему свое время, вышли из спальни в шлафроках, тетушка в папильотках, а дядюшка в спальном колпаке, и, затормошив Михаила, затискав и зацеловав, не уставали повторять: — Каков молодец! Нет, скажите на милость, каков молодец, право!

И, вконец презрев правила добропорндо’шостн, решили сесть за стол, чтобы, не дожидаясь утра, расспросить племянника, как он оказался в Петербурге и зачем приехал. Дядюшка после первых же вопросов залихватски махнул рукой и достал из буфета пузатую зеленую бутылочку, к которой позволял себе прикладываться лишь по большим праздникам, да и то придя из кирхи. И тут Михаил понял, как сильно любят его здесь, ибо приезд его стал для Вермелейнов подобен Пасхе или Рождеству… На следующий день поручик Барклай приехал с визитом к генерал-майору и кавалеру Пагкулю. На Барклае был праздничный мундир с белым колетом, сабля с серебряным эфесом, серебряный же эполет на левом плече и ниспадающий нз-под него серебряный аксельбант — знак адъютантской службы,— на конце которого, как бы подтверждая это, был прикреплен карандаш для записей распоряжений начальника.

Новый парик И сверкающие ботфорты дополняли парадный портрет высокого, стройного, молодого адъютанта командира Финляндского егерского корпуса его высокографского сиятельства Фридриха Ангальта. Паткуль был одет по-домашнему: в старом камзоле, в поношенных форменных шароварах, мягких сапожках. Парика на нем не было, и оттого лоб генерала казался непомерно высоким, а лысая голова — большой и блестящей. Выслушав сделанное по всей форме обращение, Паткуль улыбнулся и крепко пожал гостю руку. Затем, взяв его под руку, провел в кабинет и, учтиво усадив, задал сначала обычные в таких случаях вопросы. Однако же вскоре перешел к делу и стал вводить своего протеже в существо ожидающих его задач. И прежде прочего стал рассказывать о его новом начальнике графе Лшальтс. — Граф Фридрих — человек особенный и для знатного иноземца даже неправдоподобный,— начал генерал.— Начну с его происхождения, тем более что это потому весьма важно, что состоит он хотя и в дальнем, но все же в признаваемом родстве с самою государыней.

Это, как понимаете, сюжет особый, поскольку связан он с династией. Однако как своему говорю вам, Барклай, и об этом: во-первых, сие может оказаться полезным, а во-вторых, слухи о том все равно дойдут до вас, да могут оказаться несообразными истине.

Барклай ничуть не удивился такой откровенности генерала, ибо были они с Паткулем из одного лукошка — остзейцы, протестанты, офицеры, но более всего — члены столь же могущественного ордена, каким был в России, к примеру, орден братьев-каментлико в, сиречь масонов. В отличие от последних, остзейские дворяне, занявшие в последние восемьдесят лет многие важные посты и В государственном аппарате, и в армии, не образовывали секретных лож, не давали друг другу торжественных и страшных клятв, не учиняли окутанных тайной средневековых обрялов, но их негласное содружество было не слабее масонства, ибо зиждилось на таких кирпичах общественного мироздания, как единая кровь, единая вера и единое дело.

Служившие России протестанты крепко держались друг за друга. И из их среды — немцев и шведов, датчан и швейцарцев, шотландцев и англичан — вышли фельдмаршалы Миних, Ласи и Брюс, генералы Гордон и Боур, Лефорт и Вейде, адмиралы Крюйс и Грейг, государственные деятели Остерман и Бирон, президенты Академии наук Блюментрост и Канзерлинг, Корф и Бреверн. Однако полная правда состояла сше и в том, что очень многие иностранны — офицеры и администраторы, ученые и инженеры, архитекторы и врачи и многие-многие другие мастера и знатоки своего дела и своих ремесел — служили России не за страх, а за совесть, и их собратство было отчасти вынужденным, ибо должны они были отвоевывать себе место под солнцем, конкурируя с сильными, не менее их предприимчивыми и тоже сплоченными российскими дворянами — русскими, малороссами, татарами, которые еше задолго до их появления в России уже составляли стародавние чиновничьи и военные корпорации. А меж тем Паткуль продолжал: — Один ученый канцелярист из герольдии, ведающей иноземными родами, говорил мне совершенно определенно, что граф Фридрих и государыня Екатерина Алексеевна имеют общего предка, жившего два века назад. Это был обладатель земли Ангальт князь Иоахим Эрнст.

В землю Ангальт входили и Цербст, где родилась государыня, и Дессау, где родился граф Фридрих. — Извините, господин генерал,— почтительно перебил рассказчика Барклай,— я что-то не возьму в толк, отчего владетельная особа, какой является Фридрих Ангальт, не носит титул принца, как полагается столь могущественному потентату, а именуется всего лишь графом? — Браво, Барклай, браво! — не без удовольствия воскликнул Паткуль.— Вы внимательны, и это делает вам честь.

Действительно, вельможа такого градуса не может иметь титул ниже княжеского, а вместе с тем Фридрих Ангальт всего лишь граф. Тут Паткуль лукаво улыбнулся и. понизив голос, словно по секрету, сказал: — Виною тому романтическая история, приключившаяся с его отцом — наследным принцем ВильгельмомГуставом Ангальт-Дессаускнм. Принц сокрушительно влюбился, совершенно потеряв голову, в очаровательную купеческую дочь Иоганну Софию Герре. Об открытом венчании не могло быть и речи, и принц, чтобы не потерять права на престол, стал двоеженцем, вступив с купчихой в тайный брак. Иоганна София родила принцу пятерых сыновей, и четвертым из них был ваш командир — граф Фридрих. При последних словах Паткуля Барклаи снова вопросительно взглянул на него, и генерал, перехватив его взгляд, тотчас же пояснил: — Принц Вильгельм умер в сорок восьмом году, и после этого австрийский император Франц дал вдове покойного и всем его сыновьям фамилию Ангальт и достоинство графов Свлщешсой Римской империи. Поэтому, когда Фридрих три года назад приехал в Россию, он стал известен здесь как граф Ангальт. Граф был принят на русскую службу с чинами генералпоручика и генерал-адъютанта, получив под команду Финляндский егерский полк. И вот здесь-то Ангальт проявил себя со стороны самой неожиданной — он вдруг попросил государыню позволить отлучиться от дел, ему порученных, и поездить по России, где, как он слышал, ему предстоит жить и умереть.

Когда же государыня спросила, как мыслит он этот несколько экстравагантный для генерала вояж, Ангальт попросил считать его поездку служебной командировкой для инспекции войск и осмотра укреплений. А так как и войск у нас довольно, и укреплений предостаточно, к тому же найти их можно в любом районе империи, то и уехал наш граф куда глаза глядят и странствовал, где хотел, целых три года. Возвратившись же в Петербург, он поднес государыне целую стопу путевых заметок, целый портфель донесений и немалую папку ландкарт.

И оказалось, что ездил граф по России не пустым ротозеем, не искателем приключений и не бездельником, отлынивающим от службы, а человеком пытливым и всем интересующимся, желающим постичь страну, в которой предстояло ему, как сказал он государыне, жить и умереть. Государыня, прочитав вес, что поднес ей граф Фридрих, пожаловала ему за труды сразу два ордена — Владимира и Александра Невского.

Прежде чем рекомендовать вас к нему в адъютанты, я многократно беседовал с графом и скажу вам, Барклай, редко доводилось мне говорить с человеком столь умным, столь образованным и no-насюящему глубоким. Он. кажется, правильно понял Россию, хотя мало кто, даже родившись здесь и прожив в ней всю *ишь. может сказать, что понимает эту в общем-то странную и необыкновенную страну.

Паткуль задумался н замолчал, а потом вдруг сказал: — Уму всегда противополагается чувство, как и грубой материн противополагается душа. И иногда там, где бессилен ум, значительно более состоятельными оказываются чувства, л где бессильно познание опытное, от ума идущее, там победу одерживает духовное проникновение, исходящее из сердца. Так, наверное, и Россия. И граф Фридрих, скорее всего, понял ее сердцем, душою почувствовав сокровенный смысл этого великого сфинкса. Во всяком случае, он вник в се земледелие, в ее промыслы и мануфактуры, попытался разобраться в нравах и обычаях огромного множества встреченных им рлиюшеменных аборигенов. И, связывая все воедино, пришел граф к генеральной мысли, что ждет столь обширную и богатую страну великое будущее, если только не пожалеть сил на то, чтобы улучшить се состояние, а более всего сделать ее народ просвещенным. Паткуль вновь помолчал немного, а потом, завершая рассказ, сказал: — А ведь государыне ничто не могло показаться столь приятным, как эти размышлетгия графа Фридриха, ибо нет большей российской патриотки, чем императрица.— И вдруг засмеялся: — Наверное, земля такая — Ангальт, что, подобно питомнику, выращивает таких отчизнолюбцев и ревнителей к процветанию России, каковы и граф Фридрих и матушка-государыня! Ангальт встретил своего нового адъютанта сердечно и просто. Казалось, что эта бесхитростность присуща ему от младых ногтей, как и сквозящая во взгляде доброта и всяческое отсутствие чванства. -Видно, ангалыский питомник выращивает не только российских отчизнолюбцев, но и подлинных мудрецов, ибо простодушие всегда сопутствует великому уму»,— подумал Барклай, только познакомившись со своим начальником.

Говорили, что к бывшая ангалыскля принцесса София-Фрел ери кя-Ам алия, а ныне российская императрица Екатерина Вторая тоже весьма проста в обращении, а между тем столь мудра, что прозвание се поэтами Северною Минервой уже не воспринимается как некое стихотворное преувеличение. Между тем не успел Барклай как следует вникнуть в дела, познакомиться со всеми офицерами и побывать во всех батальонах, как совершенно неожиданно графа Ангальта назначили еще и генерал-директором Сухопутного шляхетского кадетского корпуса

И тут оказалось, что новое поприще увлекло графа гораздо сильнее, чем служба в войсках. По целым неделям, а потом и по месяцу не появлялся в штабе егерей Федор Евстафьсвич, как теперь уже постоянно называли его все. А для Барклая это означало, что почти вся переписка, которую вел командир корпуса, теперь становилась его делом. Это было трудно н ответственно, а нередко довольно мудрено, но в то же время и полезно, потому что заставляло вникать в такие проблемы н постигать такие истины, до которых он дошел бы еще через много лет, да и то если бы стал генералом. Но бумаги бумагами, а кроме того и прежде всего нужно было понять новую службу, новый род войск — егерей. Егеря оказались во многом сродни карабинерам — во многом, да не во всем. Сходство было в том, что и карабинеры и егеря появились в одно и то же время — в начале 60-х годов. Первый егерский батальон был сформирован по приказу Румянцева за шесть месяцев до рождения Барклая.

Правда, этот батальон долго оставался единственным, но в полках появлялись одна за другой егерские команды силой от полуроты до роты. И лишь с 1770 года стали формироваться отдельные егерские батальоны, а еще через пятнадцать лет — и егерские корпуса четырехбатальоиного состава. Егерские корпуса были созданы по инициативе новоиспеченного фельдмаршала и гфеэшснта Военной коллегии Григория Александровича Потемкина — самого влиятельного вельможи в России, оказывавшего сильнейшее воздействие на императрицу даже и после того, как перестал быть ее фаворитом.

Любое дело, за которое брался Потемкин, он вершил с государстве иным размахом, с умом н предусмотрительностью, с четким пониманием перспективы, всегда добиваясь безукоризненного его выполнения. Создание егерских корпусов было давней его мечтой, и, как всегда, начал он с того, что изложил на бумаге основные положения, оформленные нм самим в виде инструкции. Претворение в жизнь нового своего почина президент Военной коллегии считал особенно важным. По инструкции егерские части должны были состоять «из людей самого лучшего, здорового и проворного состояния». Под стать удальцам егерям должны были подбираться и молодцы ифииеры.

Им подобало отличаться «особою расторопностью и искусным примечанием различностей всяких военных ситуаций и полезных, по состоянию положений военных, на них построенных». Инструкция — а значит, и сам ее автор, господин президент Военной коллегии и генерал-фельдмаршал — требовала, чтобы егеря мастерски владели оружием, отлично стреляли, ибо само слово «егерь» означало «стрелок-охотник». Стало быть, должны были они так же мастерски, как заядлые охотники, часами не шелохнувшись сидеть в засаде, не хуже охотничьей гончей брать след и в бою, надеясь на товарищей, все же более всего рассчитывать на себя.

Последнее обстоятельство было особенно важным, так как егеря чаше всего действовали в новом тогда «рассыпном строю», когда каждый стрелок был независимой боевой единицей. Новшество это. как узнал Барклай, пришло в Россию от североамериканских инсургентов — отличных вольных стрелков-партизан, успешно сражавшихся с полками англичан, которые вели бой старым линейным строем. Однако сообщение это почему-то вызвало у него несогласие. И сначала он не мог понять почему, пока вдруг не вспомнил, что Всрмелейн рассказывал ему, как такой рассыпной строй еще в Семилетнюю войну, то есть за двадцать лет до американцев, применил Румянцев. «И в самом деле,— подумал Михаил,— ведь первыйто егерский батальон именно тогда И был создан». С тех пор он всякий раз перепроверял все. чго слышал, и ко многому вроде бы очевидному и бесспорному относился крипгчески, особенно если речь шла о приоритетах военных или технических. Егеря находились на особом положении, и потому у них было гораздо меньше строевых занятий, той самой экзерцнцнн. которой в основном обучали в линейных полках. Учебные же занятия, или *щуль-маневры», как их называли, были заполнены стрельбой, штыковым боем, метанием гранат, маршами и походами, ибо создавались эти корпуса не для разводов и вахт-парадов, а для боя.

И потому они одни во всей армии не носили париков, а стриглись по-казанки — «в кружок». Егеря носили не тесно облегающие мундиры и обтягивающие ноги лосины, а удобные зеленые куртки и свободные шаровары. Их оружием были не тяжелые длинноствольные мушкеты, а легкие нарезные обрезы — •штуцера», к которым вместо штыка прикреплялся длинный нож, и кроме того, у всех егерей, а не только у офицеров, имелись и пистолеты. И все было бы хорошо, если бы не весьма малая опытность офицеров-егерей, часто столь же зеленых, как и ВяркллЙ.

Набирали в корпус «людей самого лучшею, здорового и проворного состояния», способных стрелять и драться врукопашную лучше своих солдат, таких же молодцеватых здоровяков, а значит, среди егерей совсем не было пожилых офицеров и, стало быть, не было и опыта. Сам граф Фридрих в этом смысле был не в счет. Да от генерала ни в одном роде войск не требовалось быть образцом на плацу и в манеже, довольно было вальяжной осанки, седых усов да в нужных случаях — грозно насупленных бровей. А если еще наделил Господь зычным голосом, то и вовсе ничего более не было нужно, н слыл такой отец-командир -орлом и хватом». И все же тс обер-офицеры, что были посерьезнсо, понимали, что сделать из каждого солдата удальца-ухореза, который был бы и отважен, и расторопен, и толков, и силен,— ох какая непростая задача!

Но еще многократ труднее создать из нескольких тысяч удальцов четкий, безотказный, послушный командирскому слову организм, который мгновенно и точно исполнял бы все, что потребовал бы от него его бог — командир. Граф Федор Евстафьевич во многом был самобытен. Он чем-то напоминал Барклаю дедушку Лео. чем-то дядюшку Георга. Был граф холост, никто не знал, водились ли за ним в прошлом какие-либо амуры, да и не в том дело — сейчас жил командир корпуса подлинным анахоретом, л каждому

из офицеров-егерей был завсегда родным отцом — и совета попросить было у него можно, и денег,— ни в чем Федор Евсгафьевич молодым людям не отказывал. Чавел он на квартире у себя офицерские посиделки, куда на огонек сходились и прапорщики и капитаны. Общество собиралось немалое, люди во многом разные, но единые в том, что все они были товарищи, а предметом их интереса была общая служба. За длинным, не очень-то хлебосольным столом командира — попробуй-ка накорми всякий раз десятки здоровых молодых мужчин, собиравшихся после стрельб или экзерциций.— ничего, кроме чая. не пили, а оттого и беседы шли серьезные, трезвые, вдумчивые, и не просто о житье-бытье.

Многое узнавалось здесь из того, что не смогли узнать они в Сухопутном кадетском корпусе — правда, бывших кадетов было среди них по пальцам перечесть,— и еще более — чего нельзя было узнать дома, тем более что большинство учились у себя в поместьях — в селах, а то и деревеньках, часто у кого придется.

Такие застолья — прообраз будутаих полковых офицерских собраний — давали господам офицерам необычайно много. Федор Евсгафьевич, человек книжный, великий любитель чтения и разумной беседы, вскоре взял за правило поручать господам офицерам делать «рефлекцы, то есть небольшие сообщения, в которых речь шла о предметах, представляющих для всех собравшихся насущный интерес. Слушали рефлекцы и по военной истории, и по фортификации, и по тому, как следует вести артельное ротное хозяйство. Даже сей предмет оказался весьма пользителен, ибо за работами строевой походной жизни как-то недосуг было уследить за делом, более привычным военному чиновнику из кригс-комиссариата.

И потому не без интереса слушали гости и о том, сколько на содержание солдата отпускается, и в какие сроки получают вещи мундирные и амуттчные. и как солдатам и унтер-офицерам надобно жалованье выдавать, и какие при том учинять вычеты. Но вес эти рефлекцы, затрагивая многие различные стороны военной службы, были как бы маленькими разрозненными смальтами огромной мозаичной картины, какою и была военная служба в целом. А вот систематического, цельного и последовательного изложения всего до нее относящегося не было. Не было и главного се элемента — собственно егерской службы и как ей обучать надлежит. И вот однажды граф преподнес такой сюрприз, что все ахнули. После прослушанного рефлекш и уже после чая

он, как-то по-особенному, по-эаговоршически взглянув на молодежь, приподнял над столом довольно объемистую тетрадку и, помахав ею, сказал: — А вот, господа, квинтэссенция всего, что нам надобно, тот самый тяжелый элемент мироздания, что и составлял, по мысли древних, самую сокровенную сущность вещей, У нас, немцев, называется это «мозгом зерна», то есть глубинной сутью того, над чем человек размышляет. Секунд-майор Петров, человек незамысловатый, приходивший в собрание не столько за полезными умствованиями, сколько для того, чтоб понравиться начальству.

Проговорил с нетерпением: — Да не томите, ваше превосходительство, откройте, какой такой философский камень отыскать вы изволили? — А вот, господа, и не философский камень вовсе, а сочинение, нашим же братом, егерским офицером, написанное, кое и называется по-военному просто, безо всяческих затей: «Примечания о пехотной службе вообще и о егерской особенно*. — Кто же сочинил сне? — спросил еще раз Петров. — Генерал-майор Кутузов. Михаила Ларионыч, командир Бутского егерского корпуса,— ответил Ангальт.— Приятель мой, что дал мне эти «Примечания», весьма похвально об авторе их отзывался — и умен-де, и службу егерскую отлично знает, толково, по делу, без ненужных Для сего предмета псевдоученых умствований. Прочитав сочинение господина Кутузова, пришел я с автором его в полное согласие и даже скажу — единомыслие и почитаю работу его для нас. егерей, весьма полезною. А теперь позвольте, кто из вас господа, пожелает из «Примечаний» генерала Кутузова к следующему собранию нашему рефлски составить? Трое офицеров тут же подняли руки. Ангальт посмотел на них с улыбкой и протянул тетрадь Барклаю: может ыть, оттого, что сидел он к нему ближе других, а может быть, и вовсе не потому. Тетрадь толипшою в сто листов была, судя по многому, копией с «Примечаний». Снимал копию не писарь — почерк был нехорош, отсутствовали непременные канцелярские завитушки, а главное — стояли на полях тетради пометы, из коих явствовало, что переписчик был егерским офицером. Живо обсуждавшим с автором «Примечаний» многие перипетии пехотной службы вообше и егерской в частности. Сев, вскоре же после собрания у Ангальта, за сочинение рефлекца, Барклай и на самом деле обнаружил в авторе человека глубокого, основательно знавшего сей предмет.

•Первейшей причиной доброты и прочности всякого воинского корпуса,— писал Кутузов,— является содержание солдата, и следует сей предмет считать наиважнейшим. Только учредив благосостояние солдата, следует помышлять о приготовлении к воинской должности…» Говоря о назначении егеря, Кутузов писал, что прежде всего состоит оно «в верной стрельбе, совершаемой и в тесных проходах, и в гористых и лесных, где он, часто и поодиночке действуя, себя оборонять и неприятеля вредить должен». А для того чтобы эффективно •вредить неприятеля», надобно было егеря как следует верной стрельбе учить. Кутузов обучал своих солдат гак: сначала, еще до стрельбы, они насыпали земляной вал п сажень высоты, и столь длинный , будто сделано горизонтальное направленное бурение, чтоб могли перед ним стоять мишени, изображающие фигуру высокого человека в два аршина и десять вершков.

Вал следовало делать и выше и шире иг in. чтобы после окончания стрельбы можно было отыскать в нем большую часть выпушенных по мишеням пуль. Начинать обучение стрельбе Кутузов советовал из наиболее легкого положешш — с колена, после чего можно было переходить и к обучению стрельбе стоя в рост. И первоначальная дистанция тоже должна была учитывать неопытность вчерашних рекрутов: не более ста шагов. Потом дистанция все возрастала, и в конце обучения егеря должны были поражать цель уже с трехсот шагов. Далее Кутузов рассказывал, как следует господам офицерам учить своих людей стрельбе, что при том говорить и как на деле все толково объяснять и показывать. И видно было, что генерал десятки, а то и сотни раз учил и рядовых и унтеров точной стрельбе, в которой, несомненно, и сам был большой мастак. Дальше генерал писал, как следует обучать егерей действиям в строю, как следует маршировать повзводно, поротно, побатальонно, по рядам и в густой колонне. Но более всего наставлял Кутузов солдат и офицеров тому, что следует предпринимать, когда невозможно применить конницу, а пехота, хотя бы и гвардейская, будет занята боем по фронту. Тогда-то егеря и должны показать себя во всей красе: они должны решительно занимать дефиле — узкие проходы в горах, лесах и болотах; захватывать мосты и плотины, броды и дороги; выбивать неприятеля из любой позиции и, заняв любую позицию, непременно ее удерживать. Они должны были первыми атаковать и до конца защищать деревни и кладбища, мелыпшы И усадьбы, рвы и валы, пысоты и впадины.

Они же заслоняли своим огнем и пехоту, и кавалерию, и артиллерию, и пионеров, когла были те на марше, перестраивали фронт или жешли по трудной местности. Рефлеки этот стал настольной книгой для егерей их корпуса, а для Барклая волею судьбы превратился в Катехизис, потому что ему пришлось командовать егерями почти до конца жизни, лишь на время оставляя этот вид войска и переходя в пехоту или кавалерию. А в Финляндском егерском корпусе прослужил он два года, перейдя под начало еше одного весьма незаурядного человека — принца Виктора Амадея Ангальт-БернбургШяумбургского, доводившегося графу Фридриху двоюродным братом… Принц имел звание генерал-поручика русской армии, вступив в нее еше в 1772 году.

Он был на двенадцать лет младше своего кузена, и его увлеченность военной службой являлась абсолютной: принц посвятил ей свою жизнь всецело, не занимаясь ничем более. Граф Фридрих попрежнему делил свои дни между двумя корпусами — кадетским и егерским, и Барклай и знал и чувствовал это лучше других Жизненная позиция принца Ангалыа импонировала ему гораздо более, так как и сам Барклай не знал ничего, кроме военной службы, и в этом отношении был полным единомышленником Виктора Амадея. Кроме того, Барклая привлекала в приние возвышенная простота, впрочем, как он отмечал, присущая и графу Фридриху. Только это качество проявлялось в Викторе Амадее еще более ярко. Он, владетельный принц, стоящий на самом верху аристократической лестницы, хотя и небольшой, но монарх, вел себя скромнее подчиненных ему офицеров, не имеющих никаких титулов. Без какой бы то ни было рисовки не сгибался он под пулями и ядрами, еще будучи офицером, никогда не уклонялся от опасных боевых дежурств, а кроме того, всегда оставался необычайно деликатным и добрым, вместе с тем никогда не отступая от своих принципов.

И когда незадолго до нового, I788 года принц с присущей ему откровенностью спросил Барклая, не хочет ли он перейти к нему на службу. Mux.им. уже и сам подумывавший об этом, столь же откровенно ответил принцу согласием. Кузены быстро договорились, граф Фридрих отпустил Барклая на новую службу, и 13 января 1788 года, ровно через месяц после того, как исполнилось ему двадцать шесть лет, получил он назначение старшим адъютантом к ген с рал-поручику Виктору Ангалъту. Одновременно было присвоено Барклаю звание капитана.

В. Балязин. Барклай-Де-Толли

Барклай Де-Толли: начало пути

Младенчество Барклая Де-Толли

«А все же счастливая ты, Маргарита Барклайде-Толли»

Барклай-де-Толли: юность и отрочество

Другие новости и статьи

« Донесение, которое привез штаб-офицер Бологовский, определяло дальнейшие судьбы войны

Осада Очакова »

Запись создана: Пятница, 11 Ноябрь 2011 в 11:52 и находится в рубриках Век дворцовых переворотов.

метки: капитан, Барклай-Де-Толли, офицер