Плавильщиков: русских можно побить, но победить - никогда
Петр Алексеевич Плавильщиков (1760-1812) - человек, не обделенный в дарованиях, был знаменитым актером, драматургом, полемистом, издателем. Уже в XVIII столетии он задумался об особенностях русского характера и жизни. Выводы его актуальны и сегодня.
Его сочинения, изданные в 1816 году в четырех томах, с тех пор не переиздавались. Часть первая содержала стихи, а также трагедии, написанные П. Плавильщиковым: «Рюрик», «Тахмас-Кулыхан», «Ермак». В части второй размещались его оригинальные комедии, в третьей — драмы и комедии, и завершалось издание томом, в котором поместились его статьи и стихотворения. В 1791 году баснописец Крылов, актер Дмитревский, Плавильщиков и литератор Клушин основали книгоиздательскую компанию «Крылов с товарищи». С февраля 1792 года в типографии выходит журнал «Зритель», в первых трех частях которого печатаются и статьи П. Плавильщикова: «Нечто о врожденных свойствах душ российских», «Театр», «Возражения неизвестного на предыдущую статью о Театре» и последовавший «Ответ сочинителю возражения неизвестного».
В статье «Нечто о врожденных свойствах душ российских» Плавильщиков одним из первых ставит вопрос об особенностях национального характера, самобытности русской культуры, о родном языке. Статья, где Плавильщиков показал себя отличным полемистом, была написана, безусловно, с учетом идей А. Н. Радищева, который в работе «Беседа о том, что есть сын Отечества», напечатанной в масонском журнале «Беседующий гражданин» в 1789 году, говорил, что социально-политические условия страны не дают возможности большей части населения быть «сынами Отечества». С другой стороны, статьи П. Плавильщикова, его драматические сочинения — блистательный пример того, как происходило осмысления себя и своего на фоне иноземного засилья в культуре и жизни: иноземный фактор для многих выступил своеобразным «ускорителем» процесса национального самоопределения. Плавильщиков не только смог осознать проблему, но и ответить на нее действием — именно такие, как он, умные русские писатели закладывали фундамент мощного цветения отечественной культуры в ХIХ веке.
Вопрос о соотношении своей собственной культуры с культурой европейской был одним из «болезненных» для рубежа веков. И до Плавильщикова галломания и преклонение перед всем иноземным были предметом сатирического осмеяния — от Кантемира до Новикова и Фонвизина. Почитание иноземного стало, о чем не раз говорит Плавильщиков, фактически культурной и социальной болезнью русского дворянства: отсюда резкий тон статей знаменитого актера и яркого писателя, смевшего и сумевшего противопоставить в качестве контр-идеи вопрос о наличии у русских своего национального характера, обычаев, нравов, культуры и исторического пути.
Однако помимо отрицательного (античужестранного) пафоса статей Плавильщикова, нельзя не увидеть и пафос позитивный. Задача полемиста — убедить самих же русских в том, что они обладают своей особенной физиономией, своим национальным характером. Он, безусловно, возвысил русских; он весь нацелен на описание таких добродетелей, которые говорят об их преимуществах. Но это все необходимо воспринимать с учетом просветительской идеи, что добродетели не имеют отечества, и лишь «гражданин света», «гражданин вселенной» только и могут быть истинно-просвещенными людьми. Плавильщиков предвосхитил многие вопросы, которые будут в начале нового столетия развернуты писателями и полемистами — А. С. Шишковым, Андреем Тургеневым, С. Глинкой, А. С. Кайсаровым и другими.
Однако некоторыми современными исследователями, в частности Л. Н. Киселевой, было отмечено и другое, пожалуй, самое существенное в размышлениях автора статей, помещенных в журнале «Зритель»: Плавильщиковым были обозначены две концепции патриотизма, которые «столкнулись» между собой на рубеже XVIII и XIX столетий. Центром этих концепций являлась точка зрения на Россию. Патриотическая, как мы видим в статьях, опиралась на любовь к Отечеству и особенно явственно она проявлялась на фоне непатриотического, присущего иностранцам или «русским французелюбцам», взгляда на русских и на их страну. Но в статьях Плавильщикова, где так много говорится об иностранном воспитании, культуре, критикуются представления о России западноевропейских ученых, вместе с тем эти две концепции даются впервые.
В сентябрьской книжке журнала «Зритель» развернулась полемика вокруг статьи «Театр» — на нее последовало «Возражение неизвестного». Уникален и тот факт, что обе эти статьи были написаны одним и тем же лицом — П. А. Плавильщиковым, а аргументы, приведенные в них, справедливо не раз рассматривались как первые ростки будущего «партийного деления» на славянофилов и западников. И автор статьи «Театр», и автор «Возражения» — оба «душевно привязаны к своему Отечеству», но из этой привязанности и любви произошли столь «разные действия». Почему? Ответ автора «Возражения» последовал тут же: «Вы любите его как любовницу, а я как друга» («Зритель». ч .3. с. 22-23. Слово «любовники» в это время не имело вульгарного смысла и означало «возлюбленные», «любящие»). То есть, автор «Театра» любит Отечество пристрастно, не желая видеть недостатков, а автор «Возражения» — беспристрастно, замечая недостатки у себя, достоинства у иноземцев.
Автор первой статьи утверждал необходимость воссоздания русского национального театра, отдавая преимущество русским драмам (Плавильщиков, будучи актером, очень хорошо знал о засилье иноземного переводного репертуара на отечественной сцене, кроме того, в двух столицах было достаточно много иностранных театральных трупп). Автор статьи «Театр» требовал избрания сюжетов из отечественной истории и русской жизни (Плавильщиков писал свои трагедии и комедии исходя из этого требования). Он требовал и «российского вкуса» в культуре, который был бы основан не на подражании другим народам и не на заимствованиях. На это автор «Возражения» отвечал, что «такой вкус (т. е. «российский вкус» — К. К.) нераздельно соединяется «с общим вкусом словесных наук». Оппонент пристрастного патриота указывал, таким образом, что сохранение в культуре красноречия языка, утверждение в ней своих обычаев и героев — все это является требованиями и общеевропейской эстетики. Он же полагал, что именно исходя из любви к Отечеству и согражданам лучше показывать их недостатки, «воспламеняя» тем самым желание «углубляться в науки» ради «непритворного просвещения».
Перед нами взгляд на свою собственную культуру с позиции беспристрастной — с позиции прежде всего общеевропейского уровня художественности и эстетических норм. Концепция же «пристрастного» (любовного) отношения к своей культуре и истории, как показал Плавильщиков в статьях «Нечто о врожденных свойства…» и «Театр» требовала в том числе и идеализации — и в этом требовании она навсегда останется уязвимой. Идеальность, идеализация всегда будут камнем преткновения в литературных спорах, но традиционное ядро этой концепции было, как мы видим, со всей творческой и полемической смелостью очерчено в XVIII веке — культура не может быть безидеальной.
Идеал же не может быть вненациональным. И именно сознательно выбранная установка на пристрастный патриотизм (в том числе — и культурный патриотизм) оказала гораздо более существенное (нежели концепция «беспристрастная») влияние на развитие русской культуры нового века, в том числе и на романтиков. Актуальность этой оппозиции сохраняется до сих пор, что говорит о фундаментальном наблюдении Петра Плавильщикова. Статьи Плавильщикова — блистательный пример того, как отрицательное восприятие иноземного влияния в культуре может привести к созиданию положительной культурной программы. Выбранный им критерий (пристрастного и беспристрастного патриотизма) был более универсальным и объемным, нежели, например, более позднее деление на литературные лагеря «архаистов» и «новаторов» по их языковой полемике.
П. А. Плавильщиков с его размышлениями сегодня очень актуален и интересен: он и его современники предложили нам концепцию патриотизма в культуре, которой, увы, мы сегодня не обладаем.
Но услышать своих предшественников мы просто обязаны:
— У русских есть свой особенный национальный характер, своя особенная культура, своя судьба;
— русские восприимчивы к чужим достижениям, что является свидетельством их творческого духа;
— русские с древних времен обладают высокой культурой — им давно известно просвещение;
— язык является отражением как национального характера, так и народной нравственности. Язык сообщает нам сведения о них. Богатство русского языка — первейшее свидетельство величия в мире русской нации;
— презрение к родному языку и его незнание — это преграда в служении Отечеству и развитию культуры;
— модное иностранное воспитание и образование — одна из главнейших причин охлаждения к собственному Отечеству. Оно однозначно должно быть заменено русским;
— иностранец (в качестве воспитателя, преподавателя или идеолога) не может русским внушить любви к России;
— русский учитель — только он должен быть наставником юношей. Однако его положение в обществе — униженное — является серьезной нравственной и социальной проблемой;
— в обществе и в отдельном человеке все же сохраняются некие такие коренные свойства и качества, что являются препятствием к тотальному вреду модного воспитания;
— к своему Отечеству человек испытывает чувство любви — это чувство органично, природно, естественно.
Пётр Плавильщиков: нечто о врожденных свойствах душ российских
Если бы российский народ отличался от всех племен земнородных единым только подражанием и никакой другой способности не имел, то чем бы он мог удивить вселенную, которая смотрит на него завистными глазами? Вся Европа, столица учености и вкуса, противу воли своей во многом отдает справедливость России, — восхищается добродетелями ее, которых вне России нет. Если учиться — значит только подражать, то давно бы науки упали, поелику подражание всегда бывает слабее своего подлинника: где нет творческого духа, там нет и произведения; но мы видим совсем тому противное: науки час от часу приходят в совершенство; ученик бывает несравненно знающее своего учителя; из чего видно, что когда россияне заняли некоторые познания от иностранцев, сие не доказывает, что они только подражают.
Я хочу спросить у всего света: кому подражал Петр Великий в неустрашимости, в твердости великих своих предприятий, в неимоверной быстроте объемлющий все единым взором очес, в создании на незыблемом основании блаженства подданных своих, в предприятиях почти человечество превышающих? До него история исчисляет довольно имен великих, но дела Петра помрачили бывшую всех великость. Ломоносов исчислял дела всех великих монархов, но не нашел Петру сравнения. Я бы нашел другой пример великости, но свет ныне исполнен ужаса и восторга — враги падают от грома российского, и весь род человеческий обретает кротость и милосердие на престоле российском.
Пусть докажут мне, кому подражают россияне, когда ополчаются на врагов Государя и, следовательно, Отечества? Кто устоял против мужества россиян? Перед ними все бежало; едина слава на следах у них. Кто ужаснее россиянина в сражении, и кто милосерднее его к побежденному? …А сему разве можно научиться? …Нет! С этим свойством должно родиться смертному.
Много бы я мог предложить здесь примеров сему подобных, кои образуют свойство душ российских, если бы захотел углубиться в историю нашу; но пусть любящие отечество сами почерпают душевное услаждение, читая оную. Я скажу только то, что нельзя увидеть ясно врожденного свойства россиян в модном нынешнем воспитании, которое однакож, сколько ни силятся обезобразить его, но совсем исполнить того не могут. Спросят у меня: что это за чудовище такое модное воспитание? Я о нем скажу, и скажу самую истину.
Воспитать — значит, с самого рождения сохранить жизнь младенца, питать его тело, потом просветить его разум, устроить сердце, дать нравы, открыть способности душевные и преобразовать к добру его свойства, дабы отечество могло увидеть полезного сына. Теперь спрашиваю: способен ли дать такое воспитание иностранец? Я уже не говорю, что удалившийся из своего отечества иностранец по причине той, что он там за дела или нравы свои нетерпим, принимается здесь без разбору в воспитатели? Я трепещу о воспитанниках его и не смею более говорить. Не упоминаю, что богатства целых домов подобными воспитателями похищаются посредством внушаемой склонности в питомце ко всему иностранному. Богатство — самая малая утрата в сравнении нравов.
Пусть выпишут благоразумного иностранца в воспитатели: он оставит свое отечество, дабы насадить благо в чужом?.. Какая грубая ошибка! Кто сын отечества и полезен ему, ничто не отвлечет от столь священного титла; а если удалится для прибытка, то можно ли вверить сына или дочь человеку, преданному корысти? Положим, что нашелся хотя один счастливый отец, снискавший чудо на земле, то есть чужеземца благоразумного и некорыстолюбивого. Что ж? Он, поруча ему дитя, дал сыну все благо жизни? Неправда… Государь требует от воспитания верного исполнителя его законов; отечество — достойного сына; общежитие — кроткого гражданина; и, словом, человека. Что ж? А иностранец разве не человек? Конечно человек, и сим-то самым утверждается мое предположение.
Не знаю, в природе ли человеческой или в привычке искать должно причины той необоримой склонности к месту своего рождения или вообще к той земле, на которой человек увидел свет, к тому воздуху, которым начал питаться в первые мгновения жизни? Те нравы, те обычаи, родство, вера, образ правления, — все совокупно влечет человека к своему отечеству. Напрасно мудрец проповедует, что он гражданин целого света; может быть сердце его никогда не согласовывалось с его же словами; ни один мудрец не предпочитал своему отечеству земли чужой, где бы он ни жил. Читая нравственные сочинения великих писателей, мы хотя и видим, что их правила всему вообще роду человеческому полезны, однакож они писаны языком природным мудреца, и первые воспользуются его изданием, конечно, его соотечественники; язык прославлен, отечество кроме первой пользы наставления хвалится честью рождения мудреца в своих пределах. За сию честь рождения Омира [1] многие народы древней Греции воевали.
Много было в России иностранцев, которые под видом просвещения искали единой пользы себе или своему отечеству, дабы опытом доказать на себе справедливость нашей пословицы: Волка сколько не корми, он всегда к лесу смотрит. Ле Клерк живой тому пример. Ле Клерк, одолженный (здесь в смысле — обязанный, К. К.) России своим благосостоянием и безбедною жизнью, возблагодарил ее изданием Истории Российской, в коей ничего не оставил (в смысле не забыл указать — К. К.), чем, по его мнению, мог он унизить и осмеять дела, нрав и науки наши, и везде хвастает в своем издании, что он прожил много лет в России с тем единственно, чтоб узнать совершенно обыкновения, свойства и язык наш… Признаться должно, что он знает все совершенно так, как псалтирщик, который читает весьма скоро псалтырь, но смысл ее выше его понятия [2].
Итак, какую даст поруку чужестранец, что он не поселит в воспитаннике более склонности к отечеству воспитателя ко вреду России? В том-то и состоит вся цель воспитателей иностранных, дабы не имея прежде куска хлеба в своем отечестве, после возвращения в оное обогащенным, жить весело на счет российского добродушия и над ним насмехаться. (…)
Незнание русского языка многие не считают пороком и говорят: с кем говорит по-русски? Разве с холопом? Ныне все знают по-французски. Но какое бедствие не знать отечественного языка! Исполнитель законов, на которых основано общественное благосостояние, жизнь и судьба каждого, как может служить правосудию, когда он того языка не знает, на котором писаны законы? Они столь же священны, как и особа, дающая законы. Пусть беспристрастный вникнет в сие; он вострепещет от модного воспитания… Дворянин, обладатель земледельцев, на каком языке предпишет им порядок, на каком языке будет внимать их нужды? Управитель есть, вот и все тут — от сего-то вышло недоразумение между словами управлять деревнями и управить деревни: последнее, благодаря модному воспитанию, начинает случаться чаще.
Когда же люди модного воспитания не разумеют по-русски, то не могут они и судить ни о чем русском. Воспитатели их, представляя им добро иностранное, утверждают, что Россия о подобном и не воображала до них, и что ни есть в ней, то все худо… Всякому свое мило. Ни о чем понятия не имеющий, птенец упитывается подобными толками и нечувствительно привыкает ненавидеть русское и пленяться иностранным. Вот от чего русские модно-воспитанники кажутся обезьянами. Кого воспитывал француз — тот подражает французам; воспитанник англичанина поставляет за первый предмет казаться англичанином, и так далее. Многократные опыты, случающиеся ежечасно в глазах наших, утверждают истину моих доводов, и кажется, что воспитатели разных земель, не видав друг друга никогда в глаза, и не слыхавши об имени, единодушно согласились вливать в россиян ненависть и презрение к России. (…)
Есть свойства общие всему роду человеческому; есть также свойства одному особливому народу принадлежащие. Всякий человек имеет благородное любочестие отличаться, и всякий человек находит для сего свой предмет; а сие, распространяясь на целые семейства, селения и государства, составляет то народное свойство, о котором здесь идет речь: образуют его вера, правление, самая земля и ее плодородие, жар или стужа воздуха.
Все писатели о делах праотцев российских наполняют историю победами их, следовательно, неустрашимость и искание славы повсюду видны. Я прибавлю к сему, что, может быть, нет и народа, которому уступили бы мы в делах славных, и нет народа, который бы менее нас разглашал о делах своих; отчего в древности много дел великих или совсем погибло, или чужими писателями с уменьшением о них повествовано: ибо станет ли кто прославлять того, кому он завидует? Мы видим даже и ныне, что о делах перед глазами нашими бывших, иностранные газетчики повествовали или вовсе не так, или совсем напротив. Но оставим сие, а посмотрим, что это за свойство такое, которое алчет славных подвигов и сверша, молчит о них?
Многие утверждают, что молчит о делах своих тот, кому дела его наносят стыд; но слава есть всеобщая похвала, следовательно, россияне дел своих не стыдятся — так видно, что россияне скромничают от того, что превозноситься собою не любят. Какое любезное свойство! Дела, достойные человека, сами собой почтенны — какая нужда: знают ли про них другие? Довольно, если совесть их одобрила, человек спокоен. Итак, лучше молчать о своих делах, а если они сами о себе говорят, то со всею скромною умеренностью…
В древние времена удивлялись и превозносили до небес гостеприимство Адлиета; у нас всякий крестьянин Адлието и гостеприимство не считает делом великим, оно ему сродно, — хлебосольство известно только в России. Пусть превозносящиеся знанием многих языков выразят мне на каком бы то ни было слово радушие; пусть изъяснят мне, что такое человек радушный? Сие название изображает особливую заботливость и усердие, оно выражает ясно, с каким удовольствием принимает хозяин к себе гостей, сие усердие и заботливость в угощении простирается до того, что он отдает преимущество гостям во всем, забывает совершенно о себе, и в том одном находит удовольствие, чтобы гости его были совершенно удовольствованы, и когда всем пресыщены, радушие хозяина всегда беспокоится, не упущено ли что-нибудь, могущее принести более удовольствия гостям. (…)
Но какая это добродетель, если нет просвещения? Не от того ли русские о своих подвигах молчали, что письмена им были неизвестны? Древность истории нашей, грамоты о мире и заключения союзов доказывают неоспоримо, что у нас были писаные законы, ученость имела свою степень возвышения, и даже во дни Ярослава, сына Владимирова, были стихотворные поэмы в честь ему и детям его. Хотя варварское нашествие татар, поработя Россию, разрушило все, однако существуют еще сии драгоценные остатки того и поныне в книгохранилищах охотников до редкостей древности отечественной, и, может быть, Россия вскоре их увидит; есть еще любители своего отечества, которые не щадят ничего, дабы собрать сии сокровища. Все читают Ярославову Правду, все читают заключенные мирные договоры Олега и последователей его с императорами греческими. История Александра Великого во многих местах говорит о скифах-славянах, и даже их речи помещает Курций. Было письмо, следовательно, было и просвещение, но свойство душ оставалось все одно и то же. (…)
Мягкосердечие и праводушие россиян из всего ясно видны, условия их извлечены из свойства врожденного… Россиянин доказал опытом твердое наблюдение своего слова и приобрел совершенное к себе доверие. Честь слова его неразлучна с его существованием. Святое наблюдение слова есть гордость души его, и для того россиянин не говорит: я раб своего слова, но я господин своего слова, зная совершенно, что господину лгать несвойственно, и что непоколебимо только то, что непринужденно. Екатерина Великая, достойно возгнушавшись рабством, повелела навсегда и самое слово раб исключить из языка российского.
Итак, имеет нечто врожденное народ российский; и сие нечто достойно и почтения, и прославления; не упрекнет меня никто в лести, ибо все основано на доводах не мечтательных, но истинно существующих. (…) Я не отрицаю, чтоб не нужно было занять чего у иностранцев; но что и как занимать? В том вся важность. Петр Великий занял у иностранцев строй воинский, но сообразовал его со свойством воинов своих… Петр Великий занял строение кораблей, но учредил флот по своему благорассмотрению и от того превзошел всех своих учителей.
Итак, напрасно отрицают, что будто бы в россиянах нет творческого духа — напрасно отрицают у нас свойство, которого ни один народ не имеет: оно состоит в непостижимой удобности все понимать. Не знающие (здесь «неумеющие» — К. К.) отличить глагола понимать от перенимать, дерзают приписывать россиянам действие последнее, — но какая разность между ними! (…)
Неустрашимость россиян есть отменное их свойство. Были народы храбрые, жаждущие воевать и побеждать — как то римляне. Они били весь свет по склонности и охоте к войне, но россияне не для того бьют врагов, что они охотники драться, а для того, чтоб их самих не били. Необходимость сражаться выводит в поле россиян всегда с сердечным сокрушением, и для того всегда они возвращаются с торжеством. Римлян, сих воинов света, победили; храбрость их на века исчезла и слава с именем их погибла. Россияне никогда побеждены не будут. Сказал один король, знающий войну и по своему собственному опыту, что русских можно побить иногда, но победить — никогда. Итак, россияне не есть народ воинствующий, но народ побеждающий. Храбрость и отвага их основательны, а неустрашимость преславна.
При таковых свойствах россиянин всегда бодр и весел, и весьма склонен к веселостям: сие можно видеть, когда российские воины после сильных трудов и трудного похода едва придут на место, то не валятся, как другие европейские войска, спать, но отдыхают, поя песни и производя пляски… Коренная российская музыка имеет нечто в себе весьма достойное примечания: песни свадебные, хоральные, полевые и бурлацкие в напевах своих так отличны, что без слов можно узнать их свойство. Нежные же и комнатные не уступают в приятности своей никаким на свете, но музыка во всех все равно отличием своим от музык европейских и азиатских доказывает, что россияне имеют нечто свое собственное. Но как веселость по большей части бывает при хлебосольстве, то чувство радушия простирается даже до пьянства, которое более всех приметно у поселян. Хлебопашцы, однако же, упиваются только по праздникам и всегда начинают так веселиться после обедни, ибо народ российский отличается благочестием своим от прочих.
Благочестие наше весьма примечательно по тому, что оно совершенно в той мере, какова предписана христианину законом православным. Нигде в свете (нет — К. К.) меньше суеверия, как в России, и нигде также нет больше твердости в вере, как в России. Католики доныне доказывали постоянство в вере своей самым бешенством, которое столь же Богу противно, как и неверие. В России никогда не слышно было даже и о имени кровожаждущей инквизиции. Россиянин сожалеет о заблуждении иноверца, но терпит его, и ежели иноверец достоин наказания, то да накажет его Бог. Россиянин ревностен к обращению иноверцев, но далее доказательств и увещания способы его не идут.
Итак, здесь я предложил слабое только начертание врожденного свойства душ российских: не тщеславлюсь я тем, чтобы я выполнил все, что должно изъяснено быть во всем пространстве и ясности в рассуждении сего содержания. (…) Одно только скажу, что изочтенных (перечисленных — К. К.) здесь свойств у россиян никто оспорить не может, то есть: что вообще россияне во всех состояниях и сословиях неустрашимы, правдивы, славолюбивы, но при том скромны, великодушны, жалостливы, быстропонятны ко всему, благочестивы без суеверия, терпеливы и веселы; а главное их свойство, что они во всем щедры. Не отрицаю и слабостей, а может быть и самих пороков, но они при блистании сих великих добродетелей не весьма приметны; да и описывать их нет мне нужды, поелику главное российское свойство есть доброе, а пороки их происходят от неумеренной, а иногда и некстати употребленной добродетели.
Капитолина Кокшенева
[1] Имеется ввиду Гомер.
[2] В 1784 году в Париже вышла «История России» в шести томах Леклерка, являющегося доктором и почетным членом российской Академии наук. «История» эта вызвала возмущение многих культурных людей России, в том числе и П. Плавильщикова. Позже о ней писал проф. М. О. Коялович, что в ней «с истинно французским легкомыслием» собрано все то, «что только могли выдумать злостные и насмешливые иноземцы о России».
Источник: vrns.ru
Другие новости и статьи
« Как цивилизация Инда исчезла со страниц истории
Екатерина I – первая российская императрица »
Запись создана: Понедельник, 20 Декабрь 2021 в 0:01 и находится в рубриках Век дворцовых переворотов.
метки: история, патриот, патриотизм, отечество, родина
Темы Обозника:
COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование ремонт реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика