Летописец государства российского
"История государства Российского" Карамзина — это целый мир мыслей, образов, характеров, чувств, поступков людей прошлого, мир, в котором национальное удивительно переплетается с общечеловеческим. И вместе с тем — это мир самого Карамзина с его размышлениями о человеческой истории, о прошлом, настоящем и будущем Отечества. Николая Михайловича Карамзина (1766-1826) невозможно представить вне культурной, общественной мысли и политической жизни России конца 18-го — первой четверти 19-го века.
Писатель, едва ли не первый познакомивший соотечественников с европейской культурой, издатель популярного, первого в России общественно-политического журнала «Вестник Европы», один из ближайших советников Александра I и в то же время бескомпромиссный критик многих замыслов и начинаний русского императора, человек, с жизнью которого оказались тесно переплетенными судьба, творчество целой плеяды замечательных людей его времени.
Вместе с тем он принадлежит истории как создатель двенадцатитомного труда — «Истории государства Российского». «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом», — писал Пушкин. В первой четверти 19-го века, пожалуй, не было другого сочинения, которое породило бы столь многочисленные и разноречивые суждения: тут и злое тургеневское стихотворение «Решившись хамом стать пред самовластья урной…», и определение Карамзина как «Тацита нашего времени» (так писали о нем Рылеев и Батюшков). Современный же историк оценил бы его как создателя историко-художественного образа России. Повествование Карамзина обволакивает, усыпляет, заставляет верить, как в хорошем романе, что было именно так, как написано им. Александр I, сделавший Карамзина историографом, ждал от него истории Российской империи. Получил же иное — историю Российского государства. Цельность его труду придала концепция — идея самодержавия как главного фактора русского исторического процесса. В основе её лежал тезис Монтескьё о том, что огромное по своим пределам государство может иметь только монархическую форму правления. Карамзин уточняет: не только монархия, но и самодержавие. Власть не обязательно наследственная, правитель может быть даже избран. Главное, чтобы это было «истинное самодержавие»: облеченный высокими полномочиями человек строго и неукоснительно соблюдает проверенные временем или тщательно продуманные новые законы, придерживается нравственных правил и заботится о «благе подданных». Русский исторический процесс, по Карамзину, — это медленное, порой зигзагообразное, но неуклонное движение к «истинному» самодержавию.
Творцом такого порядка Карамзин рисует Ивана III, который заставил «благоговеть пред собою вельмож и народ». Поступательный процесс развития русской государственности в сторону «истинного самодержавия» сдерживался и осложнялся негативными личными качествами правителей — безнравственностью Василия Тёмного, жестокостью Ивана Грозного, слабоволием Фёдора Ивановича и т.д. В русской истории ему не удалось найти не только идеального, но даже приближающегося к идеалу самодержца. Особенно это бросается в глаза при чтении страниц, посвящённых Ивану Грозному. На примере Ивана IV Карамзин стремился показать, каким не должен быть правитель. Если бы в русской истории не было Грозного, Карамзин обязательно постарался бы найти фигуру, похожую на него. Рисуя образ царя-тирана, он старался провести политическую идею: самодержавие как форма правления не может быть плохой, особенно для России; беды, свалившиеся на страну в прошлом или ожидающие её в будущем, были и могут быть только от отсутствия у самодержца положительных государственных и личных «добродетелей». Какова была роль монарха и вообще центральной власти в присоединении Сибири, как оценить действия Ермака и его дружины, доставившей немало хлопот правительству до похода в Сибирь, — ответы на эти вопросы для Карамзина имели принципиальное значение. Восславить Грозного означало реабилитировать царя за все ужасы опричнины, за которые тот, согласно Карамзину, уже расплачивался поражениями в Ливонской войне.
В то же время восторги в адрес Ермака и его дружины могли быть расценены как демонстрация возможностей «казацкой вольности», а по сути, народной силы. В этой ситуации историка выручила Строгановская летопись. Объявив её наиболее достоверной, он принял её концепцию присоединения Сибири: «Три купца (т.е. братья Строгановы. — В.К.) и беглый атаман волжских разбойников дерзнули без царского повеления, именем Иоанна завоевать Сибирь» и «Шайка бродяг, движимых и грубою алчностию к корысти и благородною любовию к славе, приобрела новое Царство для России». Карамзин не предпринимает даже попыток установить объективные предпосылки присоединения Сибири, например, рассказать о давнем освоении сибирских земель трудовым русским населением, — ведь в таком случае пришлось бы объяснять, что это была своего рода форма социального протеста против притеснения в центральных районах. Поэтому Ермак под пером историографа превращается в российского Пизарро, а его дружина — в испанских конкистадоров — такой взгляд освобождал от необходимости искать причины появления «волжских разбойников» во всё более усиливавшемся угнетении народа и росте числа беглых крестьян на окраине страны. Инициаторами похода Ермака он делает Строгановых — энергичных, деловых людей, сумевших по-государственному оценить «сибирскую землицу». Только спустя некоторое время, когда успехи Ермака стали очевидными, они, по Карамзину, получили поддержку Ивана Грозного, который всего-навсего был вынужден поддержать государственные интересы. Таким образом, Карамзин не смог да и не пытался показать объективный характер присоединения Сибири. Однако Ермак, выполнивший, с точки зрения историка, величайшей важности государственное дело, всё-таки воплощал силы народной вольницы, уже не совместимые с интересами государства. Сегодня эрудированный читатель вправе с изрядной долей скепсиса отнестись к «Истории» Карамзина. И всё же не спешите с критикой. Да, автор этого труда подчас ошибался в деталях и обобщениях. Обуреваемый идеей самодержавия как «палладиума России», он совершил трагическую ошибку, подчинив ей весь свой рассказ.
Но нельзя забывать и о другом. Крупный отечественный мыслитель и. историк впервые широко, остро и публично поставил целый ряд принципиальных вопросов отечественного прошлого, прямо перекликавшихся с проблемами современной ему жизни. Нет его вины в том, что найденные ответы были пронизаны идеологией просвещённого абсолютизма, идеями эволюционного, а не революционного пути развития, верой в «идеального» самодержца. В нравственных оценках прошлого, считал Карамзин, заключается одна из живительных, самоочищающих и движущих сил истории. Он воспевал величие духа, созидания, искал и находил истоки патриотизма, который помог сбросить иго ордынского завоевания и продемонстрировал силу перед угрозой потери национальной независимости в 1812 году. Карамзин верил, что все это ещё послужит его соотечественникам — современникам и потомкам. Он бичевал жестокость, варварство, национальную замкнутость и чванство, несправедливость, пороки и низменные страсти. Он был убеждён, что честь, добро, правда, справедливые законы, общественное благо восторжествуют в его Отечестве. Именно поэтому в его труде осуждён на проклятие Иван Грозный, превративший власть в деспотизм, а Борис Годунов, запятнавший свой путь кровью, в конце концов оказывается перед лицом справедливого возмездия. В жизни не должно быть места злу, подлости, несправедливости, иначе она не пойдёт по пути, предначертанному провидением. Эту мысль Карамзин в равной мере относил и к человеку, и к государству. Ну а если все же случится иначе, виновных ожидает неизбежное наказание: неумолимая кара при жизни и проклятие потомства после смерти.
Николай Карамзин
… Россия нам отечество: её судьба и в славе и в уничижении равно для нас достопамятна. Мы хотим обозреть весь путь Государства Российского от начала до нынешней степени оного. Увидим толпу Князей недостойных и слабых, но среди их увидим и героев добродетели, сильных мышцею и душою. В темной картине междоусобия, неустройств, бедствий являются также яркие черты ума народного, свойства, нравы, драгоценные своею древностию. Одним словом, история предков всегда любопытна для того, кто достоин иметь отечество.
****
История не терпит оптимизма и не должна в происшествиях искать доказательств, что все делается к лучшему, ибо сие мудрствование несвойственно обыкновенному здравому смыслу человеческому, для коего она пишется. Нашествие Батыева, кучи пепла и трупов, неволя, рабство, столь долговременное, составляют конечно одно из величайших бедствий, известных нам по летописям государства, однакож и благотворные следствия оного несомнительны. Лучше, если бы кто-нибудь из потомков Ярославовых отвратил сие несчастие восстановлением единовластия в России и правилами Самодержавия, ей свойственного, оградил её внешнюю безопасность и внутреннюю тишину, но в два века не случилось того. Могло пройти ещё сто лет и более в княжеских междоусобиях, чем заключились бы оные? Вероятно погибелию нашего отечества. (…) Москва же обязана своим величием ханам.
****
Два государя Иоанн и Василий умели навеки решить судьбу нашего правления и сделать Самодержавие как бы необходимою принадлежно-стию России, единственным уставом государственным, единственною основою целости её, силы благоденствия. Сия неограниченная власть монархов казалась иноземцам тираниею, они в легкомысленном суждении своём забывали, что тирания есть злоупотребление Самодержавия, являясь и в республиках, когда сильные граждане или сановники утесняют общество. Самодержавие не есть отсутствие законов, ибо где обязанность, там и закон: никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастие народное.
****
Только в одних самодержавных государствах видим сии лёгкие, быстрые переходы от зла к добру, ибо все зависит от воли самодержца, который подобно искусному механику, движением перста даёт ход громадам, вращает махину неизмеримую, и вле-щет ею миллионы ко благу или бедствию.
****
Жестокие царедворцы поздно узнали, что милость тирана столь же опасна, как и ненависть его, что он не может долго верить людям, коих гнусность ему известна, что малейшее подозрение, одно слово, одна мысль достаточны для их падения, что губитель, карая своих услужников, наслаждается чувством правосудия — удовольствие, редкое для кровожадного сердца, закоснелого во зле, но всё ещё угрызаемого совестию в злодеяниях.
****
Таков был царь, таковы были подданные. Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошёл в мучительстве, то они превзошли всех в терпении, ибо считали власть государеву властию божественною и всякое сопротивление беззаконием, приписывали тиранство Иоанново гневу небесному и каялись в грехах своих, с верою, надеждою ждали умилостивления, но не боялись в смерти, утешаясь мыслию, что есть другое бытие для счастия добродетели и что земное служит ей только искушением, гибли, но спасли для нас могущество России, ибо сила народного повиновения есть сила государственная.
****
«Карамзин был воспитан в понятиях, господствовавших между лучшими людьми второй половины 18-го века, и потому неудивительно, что подле ума он постоянно даёт место сердцу, чувствительности, и мало того, что даёт им место, он даёт им первое место; неудивительно, что, в противоположность Татищеву, Карамзин оценяет поступки исторических деятелей преимущественно с нравственной, так сказать, сердечной точки зрения, требует от них прежде всего чувствительности. Для нас, для которых Карамзин и его великая деятельность есть уже явление из мира прошедшего, эта его характеристическая черта очень важна…». С.М. Соловьев.
****
Россияне славились тем, что иноземцы укоряли их: слепою неограниченною преданностию к монаршей воле в самых её безрассудных уклонениях от государственных и человеческих законов.
****
(…) малодушие свойственно тирану, ибо бедствия для него казнь, а не искушение, и доверенность к Провидению столь же чужда его сердцу боязливому, сколь и доверенность к народному усердию.
****
Изверги вне законов, вне правил и вероятностей рассудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас в пространстве веков бездну возможного человеческого разврата, да видя, содрогаемся. Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его История всегда полезна для государей и народов: вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели, и слава времени, когда вооружённый истиною Дееписатель может в правлении самодержавном выставить на позор такого властителя, да не будет уже впредь ему подобных! Могилы бесчувственны; но живые страшатся вечного проклятия в Истории, которая, не исправляя злодеев, предупреждает иногда злодейства, всегда возможные, ибо страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского образования, веля уму безмолвствовать или рабским гласом оправдывать свои исступления.
****
Престол казался Годунову не только святым, лучезарным местом истинной, самобытной власти, но и райским местом успокоения, до коего стрелы вражды и зависти не досягают и где смертный пользуется как бы божественными правами.
****
Упрекая Россиян суеверием, иноземцы хвалили однакож их терпимость, которой мы не изменяли от времён Олеговьгх до Фёдоровых, и которая в наших летописях остаётся явлением достопамятным, даже удивительным, ибо чем изъяснить её? Просвещением ли, которого мы не имели? Истинным ли понятием о существе веры, о коем спорили и философы, и богословы? Равнодушием ли к её догматам, в государстве искренне набожном? Или естественным умом наших древних князей воинственных, которые хотели тем облегчить для себя завоевания, не тревожа совести побеждаемых и служили образцом для своих преемников, оставив им в наследие и земли разноверные и мир в землях? То есть назовём ли сию терпимость единственно политическою добродетелию? Во всяком случае, она была выгодою для России, облегчив для нас и завоевания и самые успехи в гражданском образовании.
****
Достигнув цели, возникнув из ничтожности рабской до высоты Самодержца, усилиями неутомимыми, хитростию неусыпною, коварством, происками, злодейством, наслаждался ли Годунов в полной мере своим величием, коего алкала душа его, величием, купленным столь дорогою ценою? Наслаждался ли и чистейшим удовольствием души, благотворя подданным и тем заслуживая любовь отечества? По крайней мере не долго.
****
…Устраняя будущие мнимые опасности для юного Феодора, робкий губитель трепетал настоящим: волнуемый подозрениями, непрестанно боясь тайных злодеев и равно боясь заслужить народную ненависть мучительством, гнал и миловал.
****
Но великодушие действовало в Россиянах (оно пережило Иоанна и Годунова, чтобы спасти отечество): жалели о невинных страдальцах и мерзили постыдными милостями венценосца к доносителям, другие боялись за себя, за ближних — и скоро неудовольствие сделалось общим. (…) Глас отечества уже не слышался в хвале частной, корыстолюбивой, и молчание народа, служа для царя явною укоризною, возвестило важную перемену в сердцах Россиян: они уже не любили Бориса. (…) Народы всегда благодарны: оставляя небу судить тайну Борисова сердца, Россияне искренно славили царя, когда он под личиною добродетели казался им отцом народа, но, признав в нём тирана, естественно, возненавидели его и за настоящее и за минувшее (…) и кровь Димитриева явнее означилась для них на порфире губителя невинных, вспомнили судьбу Углича и других жертв мстительного властолюбия Годунова, безмолвствовали, но тем сильнее чувствовали в присутствии известников — и тем сильнее говорили в святилищах недоступных для услужников тиранства, коего время бывает… царством ненарушимой скромности: там в тихих беседах дружества неумолимая истина обнажала, а ненависть чернила Бориса, упрекая его не только душегубством, гонением людей знаменитых, грабежом их достояния, алчностию к прибытку беззаконному, корыстолюбивым введением откупов, размножением казённых домов питейных, порчею нравов, но и пристрастием к иноземным, новым обычаям. (…) Как любовь, так и ненависть редко бывают довольны истиною: первая в хвале, последняя в осуждении. Годунову ставили в вину и саму ревность его к просвещению!
****
Настало время явной казни для того, кто не верил правосудию божественному в земном мире, надеясь, может быть, смиренным покаянием спасти свою душу от ада (как надеялся Иоанн) и делами достохвальными загладить для людей память своих беззаконий. Не там, где Борис стерегся опасности, внезапная опасность явилась; не потомки Рюриковы, не князья и вельможи, им гонимые, не дети и друзья их, вооружённые местию, умыслили свергнуть его с царства: сие дело умыслил и совершил презренный бродяга, именем младенца, давно лежавшего в могиле. Как бы действием сверхъестественным тень Димитриева вышла из гроба, чтобы ужасом поразить, обезумить убийцу и привести в смятение всю Россию.
****
Но имя Годунова, одного из разумнейших властителей в мире, в течение столетий было и будет произносимо с омерзением во славу нравственного неуклонного правосудия. Потомство видит Лобное место, обагренное кро-вию невинных (…) видит систему коварства, обманов, лицемерия пред людьми и богом (…) везде личину добродетели, и где добродетель? В правде ли судов Борисовых, в щедрости, в любви к гражданскому образованию, в ревности к величию России, в политике мирной и здравой? Но сей яркий для ума блеск хладен для сердца, удостоверенного, что Борис не усомнился бы ни в каком случае действовать вопреки своим мудрым государственным правилам, если бы властолюбие потребовало от него такой перемены. Он не был, но бывал тираном, не безумствовал, но злодействовал подобно Иоанну, устраняя совместников или казня недоброжелателей. Если Годунов на время благоустроил державу, на время возвысил её во мнении Европы, то не он ли и ввергнул Россию в бездну злополучия, почти неслыханного — предал в добычу ляхам и бродягам, вызвал на феатр сонм мстителей и самозванцев истреблением древнего племени царского? Не он ли, наконец, более всех содействовал уничижению престола, воссев на нём святоубийцею?
****
Если всякого венценосца избранного судят с большею строго-стию, нежели венценосца наследственного; если от первого требуют обыкновенно качеств редких, чтобы повиноваться ему охотно, с усердием и без зависти: то какие достоинства для царствования мирного и непре-кословного, надлежало иметь новому самодержцу России, возведенному на трон более сонмом клевретов, нежели отечеством единодушным, в следствии измен, злодейств, буйности и разврата? Василий, льстивый царедворец Иоаннов, сперва явный неприятель, а после бессовестный угодник и всё ещё тайный зложелатель Борисов, достигнув венца успехом кова, мог быть только вторым Годуновым: лицемером, а не Героем добродетели, которая бывает главною силою и властителей и народов в опасностях чрезвычайных.
****
Где нет защиты от правительства, там нет к нему и повиновения.
****
В то время, когда Иоанн, имея триста тысяч добрых воинов, терял наши западные владения, уступая их двадцати шести тысячам полумертвых Ляхов и Немцев, — в то самое время малочисленная шайка бродяг, движимых и грубою алчностию к корысти и благородною любовию ко славе, приобрела новое Царство для России, открыла второй новый мир для Европы, безлюдный и хладный, но привольный для жизни человеческой ознаменованный разнообразием, величием, богатством. Естества, где в недрах земли лежат металлы и камни драгоценные, в глуши дремучих лесов витают пушистые звери, и сама Природа усевает обширные степи диким хлебом; где судоходные реки, большие рыбные озера и плодоносные цветущие долины, осененные высокими тополями, в безмолвии пустынь ждут трудолюбивых обитателей, чтобы в течение веков представить новые успехи гражданской деятельности, дать простор стесненным в Европе народам и гостеприимно облагодетельствовать излишек их многолюдства. — Три купца и беглый Атаман Волжских разбойников дерзнули, без Царского повеления, именем Иоанна завоевать Сибирь… Призывая Донских Атаманов, Строгановы имели в виду не одну защиту городов своих: испытав бодрость, мужество и верность Козаков; узнав разум, великую отвагу, решительность их главного Вождя. Ермака Тимофеева, родом неизвестного, душею знаменитого, как сказано в летописи; составив ещё особенную дружину из Русских, Татар, Литвы, Немцев, искупленных ими из неволи у Ногаев (которые, служа в войнах Иоанну, возвращались обыкновенно в Улусы свои с пленниками; добыв оружия, изготовив все нужные запасы, Строгановы объявили поход, Ермака Воеводою и Сибирь целию. Ратников было 840, одушевленных ревностию и веселием: кто хотел чести, кто добычи; Донцы надеялись заслужить милость Государеву, а Немецкие и Литовские пленники свободу: Сибирь казалась им путём в любезное отечество!
Воевода устроил войско; сверх Атаманов, избрали Есаулов, Сотников, Пятидесятников: главным под ним был неустрашимый Иван Кольцо. Нагрузив ладии запасами и снарядами, лёгкими пушками, семипядными пищалями; взяв вожатых, толмачей, Иереев; отпев молебен; выслушав последний наказ Строгановых; «иди с миром, очистить землю Сибирскую и выгнать безбожного Салтана Кучюма», Ермак с обетом доблести и целомудрия, при звуке труб воинских, 1 Сентября 1581 года отплыл рекою Чусовою к горам Уральским, на подвиг славы, без всякого содействия, даже без ведома Государева: ибо Строгановы, имея Иоаннову жалованную грамоту на места за Каменным Поясом, думали, что им уже нет надобности требовать нового Царского указа для их великого предприятия… Завоевание Сибири во многих отношениях сходствует с завоеванием Мексики и Перу: также горсть людей, стреляя огнём, побеждала тысячи, вооружённые стрелами и копьями; ибо северные Моголы и Татары не умели воспользоваться изобретением пороха, и в конце XVI века действовали единственно оружием времён Чин-гисовых. Каждый богатырь Ермаков шёл на толпу неприятелей, смертоносною пулею убивал одного, а страшным звуком пищали своей разгонял двадцать и тридцать. Так, в первой битве на берегу Тобола, в урочище Бабасане, Ермак, стоя в окопе, несколькими залпами остановил стремление десяти или более тысяч всадников Маметкуловых, которые неслися во весь дух, потоптать его: он сам ударил на них, и довершив победу, открыл себе путь к устью Тобола, хотя и не совсем безопасный: ибо жители, заняв крутый берег сей реки, называемый Долгим Яром, стрелами осыпали ладии Козаков… 26 Октября Ермак, уже знаменитый для Истории, отпев молебен, торжественно вступил в Искер или в город Сибирь, который стоял на высоком берегу Иртыша, укреплённый с одной стороны крутизною, глубоким оврагом, а с другой тройным валом и рвом… Оставив в Искере часть дружины, Ермак с Козаками поплыл Иртышем к Северу. Уже ближайшие Улусы признавали власть его: он шёл мирно до устья Аримдзянки, где Татары, ещё независимые, засели в крепости и не хотели сдаться: взяв её приступом, Атаманы велели расстрелять или повесить главных виновников сего опасного упорства. Все иные жители, смиренные ужасом, клялися быть подданными России, целуя омоченную кровию саблю…
Далее, в Цын-гальской волости, где Иртыш, стесняемый горами, имеет узкое и быстрое течение, собралося множество вооружённых людей: один выстрел рассеял их, и Козаки овладели городком Нарымским, где были только жены с детьми, в страхе, в ожидании смерти; но Ермак обошёлся с ними столь ласково, что отцы и мужья не замедлили прийти к нему с данию… Тогда единственно, по сказанию Летописца, сей витязь счастливый дал знать Строгановым, что Бог помог ему одолеть Салтана, взять его столицу, землю и царевича, а с народов присягу в верности; написал и к Иоанну, что его бедные, опальные Козаки, угрызаемые совестию, исполненные раскаяния, шли на смерть и присоединили знаменитую Державу к России, во имя Христа и Великого Государя, на веки веков, доколе Всевышний благоволит стоять миру; что они ждут указа и Воевод его: сдадут им Царство Сибирское, и без всяких условий, готовые умереть или в новых подвигах чести или на плахе, как будет угодно ему и Богу… Между тем завоеватели Сибирские не праздно ждали добрых вестей из России: ходили рекою Тавдою в землю Вогуличей… Умножив число данников, расширив свои владения в древней земле Югорской до реки Сосвы и включив в их пределы страну Кондинскую, дотоле мало известную, хотя уже и давно именуемую в титуле Московских Самодержцев, Ермак возвратился в Сибирскую столицу принять за славные труды отличную награду… Сие счастие Ермакове и сподвижников его не продолжилось: начинаются их бедствия… Лишась, может быть, половины воинов от заразы и голода, Ермак претерпел ещё знатную убыль в силах от легковерия и неосторожности… Около двух лет господствуя в Сибири, Козаки успели завести торговлю с самыми отдаленными Азиатскими странами, издревле славными богатством и купечеством. Уже караваны Бухарские ходили к ним мимо Арала, сквозь степи Киргиз-Кайсаков, путём без сомнения давно проложенным (может быть, ещё во времена Чингисовы или его наследников), оживляя пустынную Сибирскую столицу зрелищем деятельной ярмонки и доставляя там Россиянам, в обмен на мягкую рухлядь плоды Восточного ремесла, нужные или приятные для воинов, которые не берегли жизни, но любили наслаждаться ею. Ожидая тогда купцов Бухарских и сведав, что изгнанник Кучум не даёт им дороги в степи Вагайской, где он снова дерзнул явиться, пылкий Ермак с пятидесятые Козаками спешил их встретить: искал целый день, не видал ни каравана, ни следов неприятеля, и на возвратном пути расположился ночевать в шатрах, оставив лодки свои у берега, близ Вагайского устья, где Иртыш, делясь на двое, течёт весьма кривою излучиною к Востоку и прямым искусственным каналом, называемым Ермаковою перекопью, но вырытым, как надобно думать, в древнейшие времена, ибо гладкие берега его не представляют уже ни малейших следов копания. Там же, к Югу от реки, среди низкого луга, возвышается холм, насыпанный, по общему преданию, руками девичьими для жилища Царского.
Между сими памятниками какого-то забытого века надлежало погибнуть новому завоевателю Сибири, с коего начинается её несомнительная История — погибнуть от своей оплошности, изъясняемой единственно неодолимым действием Рока. Ермак знал о близости врага и, как бы утомленный жизнию, погрузился в глубокий сон с своими удалыми витязями, без наблюдения, без стражи. Лил сильный дождь; река и ветер шумели, тем более усыпляя Козаков; а неприятель бодрствовал на другой стороне реки: его лазутчики сыскали брод, тихо приблизились к стану Ермакову, видели сонных, взяли у них три пищали с лядунками и представили своему Царю в удостоверение, что можно наконец истребить непобедимых. Заиграло Ку-чюмово сердце, как сказано в летописи: он напал на Россиян полумертвых (в ночи 5 Августа) и всех перерезал, кроме двух: один бежал в Искер; другой, сам Ермак, пробужденный звуком мечей и стоном издыхающих, воспрянул… увидел гибель, махом сабли ещё отразил убийц, кинулся в бурный глубокий Иртыш и, не доплыв до своих лодок, утонул отягченный железною бронею, данною ему Иоанном… Конец горький для завоевателя: ибо, лишась жизни, он мог думать, что лишается и славы!… Нет, волны Иртыша не поглотили её: Россия, История и Церковь гласят Ермаку вечную память!
Библиография
Карамзин Н. М. Сочинения, тт. I — IX. М., 1820, издание третье, исправленное и умноженное. Карамзин Н. М. История государства Российского. Спб. 1842-1843. Карамзин Н. М. История государства Российского. М., «Книга», 1988-1989. Репринтное воспроизведение текста издания 1842-1843.
Журнал Родина №7, 1989 год Автор: Владимир Козлов
Другие новости и статьи
Осенью 1873 года в Петербурге за Невской заставой были произведены массовые обыски »
Запись создана: Среда, 5 Январь 2022 в 0:12 и находится в рубриках Век дворцовых переворотов, Начало XIX века.
Темы Обозника:
COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение оружие охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика