Теоретические модели революций индустриального общества
В данной статье речь пойдет не об истории технологии с каменного века, вообще не о переменах в способах производства, а о социальных катаклизмах, вызванных переменами в индустрии, начиная с эры машинного производства. Начало этого процесса привело к формированию буржуазии, которая осуществила в Европе и Северной Америке антифеодальные революции. Это были не столько революции производителей, сколько революции новых собственников (предпринимателей, коммерсантов).
Позже развернутся революционные движения непосредственных производителей (прежде всего, пролетариев). Теоретические модели этих движений были разными – марксистская модель пролетарских революций, анархо-синдикалистская модель, модели революции организаторов производства. Реализацию марксистской модели мы видим в России 1917 года, в Китае 40-х-50-х годов ХХ в., в ряде восточноевропейских государств 40-х годов.
В настоящее время революция производителей сходит со сцены. Это связано с крупными переменами в производстве и технике, происходившими, примерно, с 60-х годов ХХ в., в результате которых начались общественные преобразования, заставляющие говорить о смене индустриального общества постиндустриальным. Одновременно меняются типы протестных движений, это уже не столько борьба производителей, сколько протесты потребителей, охватывающие соответственно более широкий круг людей. Самой распространенной формой индустриальных революций, господствующей на протяжении ХХ в., были пролетарские революции с марксистской идеологией.
В ней отводилась громадная роль промышленному производству, которое осмысливалось как первооснова предстоящих глубоких экономических, социальных и политических перемен и формирования революционного класса пролетариев. Революция, которую Маркс называл коммунистической, должна была утвердить в обществе приоритет промышленного труда в лице рабочих, добиться изобилия материальных благ и всестороннего прогресса. Последователи Маркса, в частности, русские большевики во главе с Лениным, внесли изменения в его концепцию революции. В 1917 г. они признали возможным начать революцию в одной стране – России.
В этом пока не было прегрешения против марксизма: Маркс в 50-ые годы ХIХ в. признавал возможность того, что революция начнется на периферии капиталистического мира и лишь позже перейдет в его центры. Они прилагали огромные усилия, чтобы перенять на Западе достижения в области промышленности, но факт остается фактом: они отказались от взгляда на производство как первооснову социальных перемен и стали смотреть на него как на инструмент решения политических проблем. Маркс мог сказать: «Ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница – с промышленным капиталистом».
Но он не сказал, какая мельница дает начало социализму. И большевики этого не знали и были обречены копировать западные технические достижения, пока оказывались к этому способны. В этом сказалась не столько их верность мысли Маркса о том, что социализм предполагает высокоразвитый технологический базис, сколько желание обезопасить большевистский режим в России перед лицом враждебного капиталистического окружения.
Итак, отчасти у Маркса, но более у его российских последователей, когда они обратились к революционной практике, возобладало инструменталистское отношение к производству, к науке и технике, их назначение сводилось к тому, чтобы они своим развитием послужили упрочению социально-экономических и политических преобразований, проводимых социалистами. Можно добавить, что почти такой же была позиция названных последователей Маркса в отношении пролетариата. В нем они видели класс, созданный условиями машинного производства и предназначенный своим положением эксплуатируемого к социальному протесту вплоть до свержения капитализма. Инструментализм со стороны марксистов состоял в данном случае в том, что на деле они не слишком верили в революционные стремления пролетариев и хотели поэтому подчинить их влиянию коммунистической партии. Маркс в «Коммунистическом манифесте» писал, что революционные цели пролетариат получит от партий, а в своих более ранних работах он провозгласил союз пролетариата и философии: последняя указывает цель, тогда как пролетариат должен ее осуществить.
Но то, что у Маркса было теорией, большевиками было превращено в жесткую политическую практику. В результате все революционные идеи Маркса о производстве как первооснове социальных преобразований, о пролетариате как ведущей силе коммунистической революции оказались при этом извращены. Но как бы то ни было, российская революция октября 1917г. на протяжении почти всего ХХ века была образцом индустриальной социалистической революции для многих народов мира. Наряду с марксистами и даже ранее их на значимость производства для протестной деятельности обратили внимание идеологи, которых позже стали называть технократами. У них производство выступало не как первооснова, определяющая всю громадную надстройку общества, а как сама суть общественной жизни. Черты технократического подхода к обществу можно видеть у А. де Сен-Симона.
Его долго считали социалистом, но он им не был, он был пропагандистом промышленного общества, который обращал большое внимание на тяжелое положение пролетариев, вообще «бедных классов» и был убежден в том, что развитие производства приведет к уничтожению их нищеты. Он начинал как историк науки и хотел разработать научный подход к обществу. В этом духе он рисовал идеал промышленного общества, в котором царит единый принцип организации, названный им сначала «законом всемирного тяготения», а позже законом христианского «братства».
В противовес буржуазному обществу с его индивидуализмом и анархизмом промышленное общество будет иметь централизованное управление и заниматься всецело мирными производственными делами, оно иерархично, в нем правят ученые и промышленники. Что касается низших классов, то их дело повиноваться, они «исполнители», подчиняющиеся «руководителям» общественных работ. Сен-Симон был первым в ряду тех, кто представил будущую власть в форме административного управления: в обществе, где все привилегии, даваемые рождением, будут уничтожены, где целью всеобщей деятельности становится благо всех, окажется ненужным репрессивный аппарат, на смену управления людьми придет управление вещами (производством), место политических инстанций займет администрация хозяйственного толка, которая рассматривает проекты, принимает бюджет, распределяет его и т.д. Политические формы управления (демократические институты) окажутся не нужны.
Останутся высшие хозяйственные органы, что же касается регулирования человеческих отношений, то Сен-Симон думал передать его духовной власти (церкви «нового христианства»), которая должна заниматься воспитанием членов общества в духе морали братства, солидарности всех членов общества. Ранние технократы (Сен-Симон, О.Конт) выдвигали проекты революционного преобразования общества, но эти проекты не имели социально-политического характера, как в марксизме. У них революционность заключалась в перестройке управления производством и обществом, а не в классовой борьбе на марксистский лад. Родоначальник позитивизма О.Конт, как и Сен-Симон, выступал против диктата политики в обществе и за преобладающую роль в нем промышленности и науки. Это вело его к утверждению значимости исполнительной власти, административной, которая осуществляет непосредственное управление страной. Конт изображал ее как централизованную структуру, позитивисты, писал он, стремятся «к прямому господству централизованной власти и сведению местной власти к ее необходимым функциям».
Он называл такое государство республикой, но не демократической, в нем исполнительная власть важнее демократических органов, так как правительство промышленников и ученых всегда получит поддержку народа против собрания депутатов. Конт не исключал революционного пути к установлению промышленного общества, хотя чаще он имел в виду моральную революцию в духе солидарности всех трудящихся и любви к всемирной семье человечества. Вообще он был против того, чтобы власть принадлежала народу, его идеал – распространение на все общества иерархии, царящей в промышленности, структуры «руководители-исполнители». Но для революционного периода, когда происходит переход от феодального общества к промышленному, он допускал установление диктатуры пролетариата. Ее функция – воспитание в обществе духа солидарности, которым пролетарии обладают в силу коллективизма их труда и могут распространить это чувство на всех работников, участвующих в производственном процессе, включая промышленников. Такая своеобразная позитивистская схема революции в ХIХ в. вынуждает поставить вопрос о том, имеет ли она характер левого или правого проекта.
Конт явно не принадлежал к теоретикам левого движения: он сторонник социальной и производственной иерархии, он резко возражал против того, чтобы низшие слои общества участвовали в управлении страной, был противником лозунга равенства, хотя настаивал на принципе общественной солидарности. Он не был и правым, его нельзя записать в сторонники традиционализма и национализма, его принцип солидарности относится как к отдельным обществам, страдающим от классового расслоения, так и к отношениям между народами всей земли.
А если взять в качестве примера правых либералов, то с ними Конт вел непримиримую борьбу, упрекая их в насаждении принципов индивидуализма, эгоизма и экономической анархии. Французский исследователь творчества Конта Ж.Гурвич в своей книге «Основатели современной социологии» писал о контрреволюционности Конта, приводя в подтверждение этой мысли высказывания Конта в поддержку разных диктаторских режимов – диктатуры папы, диктатуры Конвента, диктатуры Наполеона III, наконец, диктатуры пролетариата в период революции 1848 г. В результате он делает вывод, что Конт всегда был на стороне власти и против революционной анархии, что у него идея контрреволюции превалировала над революционной идеей. Но тут следовало бы обратить внимание на то, что Конт выражал поддержку и левым, и правым диктатурам, в них его привлекало то, что было у них общим, а это, как уже было сказано выше, административная власть.
Конт поэтому не вписывается в привычную расстановку сил в европейской политике: либералы, правые, левые, он выразитель чего-то иного, а именно, власти, диктуемой напрямую производством и развитием наук, власти промышленников, производителей, которые не приемлют интересов непроизводительных слоев (парламентариев, военных, вообще лиц, не занятых производительным трудом). Такая позитивистская программа преобразований власти содержала в себе предвидение усиления роли производственных факторов в системе власти, которое неизменно присутствовало в эволюции государственности Европы и Америки на протяжении ХIХ – ХХ веков. Технократические концепции претерпели значительные изменения на рубеже ХIХ – ХХ веков. Тогда происходили большие перемены в экономике: конкурентный капитализм сменялся монополистическим, организовывались картели, тресты, произошло образование тесно связанного с производством финансового капитала, государство проникало в производственноэкономическую деятельность.
Идеологи технократии того времени (Т. Веблен, Т. Бернхейм) сохранили тот негативизм в отношении к политике, тот акцент на роли административной власти, который был у Сен-Симона или Конта. Но у них появилось новое, идея о том, что власть в производственном процессе и в обществе должна принадлежать не собственникам средств производства (предпринимателям), а непосредственно руководителям производственного процесса, инженерам. Т. Веблен объяснял это тем, что назрел конфликт между миром производства и миром бизнеса: занятые в производстве стремятся к максимальной производительности, тогда как представители бизнеса (предприниматели, финансисты) стремятся только к прибыли, это слои «праздные». Он выделял две стадии в развитии индустриальной системы, на первой предприниматели («капитаны индустрии») выполняли еще полезные производственные функции, на второй они в результате громадного увеличения масштабов и технической сложности производства уступают первое место в организации производства инженерам, оставляя за собой привилегии собственников. Так развивался конфликт между производством и бизнесом, который стал причиной борьбы между инженерами и предпринимателями.
Можно вспомнить в этой связи и Дж. Гэлбрейта, сказавшего однажды, что врагом частной собственности и рынка является не социалист, а инженер с его заботами о производительности и стремлением к плановому производству. В начале ХХ века, когда инженеры стали уже серьезной силой, появилась идея о возможности их революционного действия, Веблен заговорил о «забастовке инженеров», об установлении на производстве «совета технических специалистов». Веблен был уверен, что они будут править на производстве и в обществе соответственно принципам производственной эффективности, экономного использования природных ресурсов и справедливого распределения произведенной продукции. 103 Вебленовская критика предпринимательства, его негативизм в отношении политических институтов, вера в ведущую роль производителей в обществе обнаруживает поразительные черты сходства с позицией революционера, анархо-синдикалиста Ж.Сореля. С той, однако, разницей, что последний делал ставку не на инженеров, а на рабочих и поэтому говорил не о «забастовке инженеров», а о «всеобщей забастовке», организацию которой, как он думал, возьмут на себя революционные синдикаты.
Он выступал с резкой критикой демократии, вообще политических институтов, а главное, политического социализма, представители которого де просто хотят пробраться к власти, воспользовавшись пролетарским движением. Как и Веблен, Сорель нападал на финансистов, которые просто паразитируют на производстве, для него труд – вопрос морали, приоритета ценностей свободы и независимости производителей. Конечно, Сорель – мыслитель совсем другого плана, чем идеологи технократии, он социалист, хотя и весьма своеобразный, антирационалист, но его идеи о роли производства в обществе, о соответствующем изменении характера власти, которая должна быть передана непосредственным производителям, обнаруживают родство с технократическими идеями. Это можно объяснить влиянием эпохи.
С одной стороны, в конце ХIХ и начале ХХ веков происходили громадные изменения в экономике, о которых упоминалось выше и которые привели к распространению технократических идей как в левых, так и в правых (тут следует упомянуть идеологов консервативной революции в Германии) политических течениях. С другой стороны, в это же время происходило обострение классовой борьбы в европейских странах в связи с формированием рабочих профсоюзов и социалистических партий, а агрессивная империалистическая политика европейских государств создавала общую атмосферу готовности к насильственным действиям. Это, видимо, и придало революционный оттенок собственно технократическим действиям и идеологиям. Кроме уже упоминавшегося в этой связи Веблена с его «забастовкой инженеров», к таким идеологам принадлежал и Дж. Бернхейм, выдвинувший идею «революции управляющих».
Идея о примате организации и организаторов в обществе была высказана на социалистический лад крупным русским мыслителем и революционером А.А. Богдановым. Носителем принципа организации производства и общества в целом у него становится не менеджер, а класс пролетариев. Он был марксистом, но весьма своеобразным. Он взял у Маркса идею об определяющей роли производства в развитии обществ, но истолковал ее существенно иначе: Маркс рассматривал производство как силу, влияющую на общество опосредованно, через отношения собственности и классовую борьбу. Богданов соглашается с этим, но подчеркивает и другую сторону дела: производство влияет на общество и своей организационной структурой. Эта мысль привела Богданова к созданию своеобразного, организаторского варианта социализма. Он набрасывает схему исторических изменений форм производственной организации от первобытных общин до эпохи машинного производства. В первобытных обществах царил коллективизм труда и распределения, затем происходит разделение социальных ролей и в обществе появляется деление на лидеров (патриархи, вожди, жрецы), которые выполняют функции организаторов, и пассивных исполнителей. Если раньше труд выступал в качестве основы и первопричины накапливаемых знаний и типов человеческих отношений, то теперь идеология отрывается от труда и фетишизируется, это своего рода перевернутое сознание,
которому соответствует перевернутый тип социальных отношений. Фетишизация идеологий и всех человеческих отношений длится в истории вплоть до капитализма, радикальная перемена возникает с наступлением машинного производства, когда рабочий начинает выполнять и исполнительские, и частично организаторские функции.
Тогда начинает рушиться вся система фетишей, созданных человечеством в формах «авторитарного фетишизма» или «товарного фетишизма», проясняется главенство социально-трудовых отношений и, соответственно, начинает меняться вся система социальных ролей, знаний, идеологий, отношений. Всю эту огромную перестройку по выработке нового сознания и вообще нового мира и должен выполнить социализм. В новом мире должен исчезнуть дуализм «власти» и «подчинения», они выступают как взаимно сочетающиеся элементы трудового процесса, практика приобретает «монистический» характер. Такое видение истории организационных структур в человеческих обществах вписано у Богданова в рамки философии, исходным понятием которой является «социально организованный опыт», под которым он имел в виду опыт всего человечества.
Соответственно, главная задача социализма или «коллективизма», как он предпочитал говорить, заключается в выработке единства этого опыта и в создании необходимой для него «всеобщей организационной науки». Проблемам последней посвящен его главный труд «Тектология», в котором, как теперь признается, предвосхищены положения кибернетической науки. Понятия труда, науки, пролетарского социализма завязаны у Богданова в тугой узел: движение к социализму – это движение к единству организационного опыта и к единому знанию. Коллективизм, писал он, «сознательно организованное объединение всех сил человечества для борьбы с природой, для бесконечного развития власти труда над ней». 104 В те годы (начало ХХ в.) многие социалисты и даже либералы (Л. фон Мизес) отождествляли социализм и организованное общество, социализм и план. Но Богданов придал этой идее подлинно философское звучание, он понимал организацию не как механистическое управление сверху некой доминирующей инстанции, направленное вниз, на широкие массы.
Его коллективизм это сотрудничество равных, где нет властвующего центра. Вернее, центр есть, но он не правит, он собирает информацию и передает ее коллективу, который и принимает решение. Он писал об устройстве социалистического производства: «Сознательная и планомерная организация производства не может быть иной, как централистической; но при однородном товарищеском сотрудничестве центральное объединение не основывается на власти». 105 Если смотреть на историю советского социализма, то идеи Богданова оказываются настолько далеки от реальности, что их можно считать немыслимой утопией. Если же смотреть на современные перемены в характере труда и человеческих отношений, то мысль Богданова о единстве организаторских и исполнительских функций труда кажется постепенно реализующейся.
С одной стороны, Веблен и Бернхейм, с другой, левой, стороны Сорель и Богданов, каждый на свой лад, высказывали в начале ХХ века идеи господства производителей, зачастую в революционной форме, их отличала глубокая вера в то, что наука, техника, индустриальное производство являются носителями социального прогресса и что главная задача субъектов истории – содействовать этому прогрессу. Но ни одна из названных теорий не упрочила себя в революционной практике, только русская революция октября 1917г. стала истоком революционной практики индустриального социализма. Ее история, моменты ее процветания и упадка отражались на мировом коммунистическом движении, определяли фазы его истории. Русская революция 1917 г. оказалась в ситуации, когда она была вынуждена, чтобы сохранить себя, начать ускоренную индустриализацию. С конца 30-х годов ХХ в. России строились фабрики, готовились кадры для работы на них (за счет переселения крестьянского населения в города, развития высшего технического образования и т.п.). В этот период в России технология работала на революцию и наоборот, в ней установился союз технологии и революции.
Эти процессы были прерваны второй мировой войной и продолжились в послевоенный период. Такая устремленность социалистической страны к росту индустрии устрашала руководителей западных стран, идеологи на Западе старались развенчать советский рост. Французский социолог, либерал Р.Арон уличал Советы в том, что русская революция делалась ради достижения справедливости, а теперь она сделала ставку на индустриализацию. В пятидесятые годы Запад занимал оборонительные позиции в отношении русской революции и многочисленных просоветски настроенных левых у себя дома. Так, Арон, защищая конституционно-плюралистические режимы Запада, доказывал, что они не мешают функционированию социального законодательства и управлению национализированными предприятиями.
Такая позиция благоприятствует, по словам Арона, «развитию экономики к режиму полусоциалистическому, наполовину плановому, которое может помешать тому, чтобы рыночные механизмы слишком задевали ту или иную группу населения». 106 Ту же мысль о совместимости капитализма с некоторыми мерами социального характера Арон развивал в «Эссе о свободах». Он писал здесь о том, что политические свободы на Западе сохранились благодаря тому, что западные демократы и либералы смогли воспринять и реализовать социалистическую идею о необходимости создания реальных условий для того, чтобы граждане смогли воспользоваться предоставляемыми им конституцией «формальными» свободами. Он писал даже так: «…в некотором смысле мы все марксисты, все современные общества пытаются установить такой строй, который отвечал бы их идеалу и отказывался покориться судьбе».
Арон постоянно подчеркивал, что его представления об адекватной для современных обществ политической системе имеют два теоретических источника: идеи Токвиля о политической свободе и идею Маркса о реальной свободе. Он исходил из того, что идеи Маркса и Токвиля взаимно дополняют друг друга: «Я не подвергаю сомнению совместимость старого идеала либеральной демократии с обновленным идеалом прометеевского господства над природой и над самим обществом». 108 Итак, примерно до пятидесятыхшестидесятых годов прошлого века технология работала на русскую и мировую революцию как в идеологическом, так и в реально-историческом планах, тогда казалось, что организационные формы социализма (планирование) более соответствуют крупному машинному производству, чем капиталистические. Но уже в указанные годы западные идеологи предприняли контратаку, тогда У. Ростоу, Р. Арон, Ж. Фурастье и др. пришли к мысли представить социализм советского типа просто вариантом индустриального общества, к которому принадлежит и западный капитализм. Это означало колоссальную демистификацию социализма, миф об экономическом превосходстве социализма был разрушен, он был поставлен на один исторический уровень с капитализмом, их достоинства и недостатки стало можно социологически сопоставлять и сравнивать. Правда, Арон говорил о двух «идеально-типических моделях» индустриального общества, а не о какой–либо стране, конкретном политическом режиме. Но фактически он сопоставлял постоянно в экономическом, социальном, политическом планах Советский Союз и капиталистический Запад.
Арон начал с исследования общих черт этих обществ и прежде всего указал на то, что производство и наука предстают при этом как «инструменты», якобы нейтральные в отношении культурно-исторических особенностей той или иной страны. Производство, техника, наука – это сферы, где единственно наблюдается накопление результатов и, следовательно, существует прогресс. Экономика же и политика лишены накопления, та или иная их форма определяется поиском ответов на некие фундаментальные проблемы. Причем, любая форма ответов имеет всегда и положительные и отрицательные стороны. То есть прогрессивные изменения возможны только в технологической сфере, тогда как политика, социум и пр. не имеют прогрессивного направления развития. Такой ход мыслей вел к дискредитации марксистского прогрессистского подхода к истории, при котором прогресс наделялся тотальным характером и охватывал как производство, науку, так и социально-политические, культурные сферы.
Арон при этом поставил под вопрос единство технологии и революции. Складывается впечатление, что поначалу обе модели роста, западная и советская, казались ему равноценно реализующими рост, он был против абстрактной критики той или иной модели: нельзя, например, критиковать капитализм абстрактно за то, что в нем производство ориентировано на прибыль, или за анархию, несправедливое распределение доходов. Все указанные особенности капитализма имеют как плохую, так и хорошую стороны. То же относится к модели советского типа: нельзя ее критиковать абстрактно за тиранию плановых органов, невозможность экономического расчета из-за отсутствия правильных цен. Выносить оценочные суждения можно не об идеальных типах, а о конкретных экономических режимах.
Нельзя, думал он, основываясь на свойствах той или иной идеальной модели предсказать крушение такого-то режима, причины краха лежат в самом конкретном режиме (определенный национальный тип экономики и политики), а не в идеальной модели. Он писал, например, что «экономическая идеальная схема саморазрушающегося капитализма немыслима, и я бы сказал даже, что идеальная схема саморазрушающейся плановой экономики тоже немыслима». 109 Технология оказывается оторвана от революции, она движется как бы транзитом через все социально-политические режимы, обесценивая их значимость перед лицом научно-технического прогресса. Однако рассуждения в духе параллелизма двух «идеальных типов» роста у Арона не единственные. В его работах часто можно натолкнуться на другие высказывания, в коих речь идет уже не о равенстве, а скорее о неравноценности упомянутых моделей.
Советская модель роста характеризуется при этом как форма осуществления в России первоначального накопления, строительства начальных фаз индустриализации: «Советская модель имела заслугу или провинность назвать строительством социализма то, что в ХIХ веке называли накоплением капитала. С психологической точки зрения предпочтительнее назвать экономический рост строительством социализма, так как это дает моральный, духовный смысл жертвам, которые требуются от масс. Поэтому советская модель роста осуждена на гибель в момент, когда советские потребители станут более требовательны и советские плановые органы столкнутся с необходимостью приспособить производство к нуждам потребителей. 110 Такой ход мыслей ведет к выводу, что динамический рост производства – реалия западной культуры. И Арон часто говорит как западник, несмотря на оговорки относительно специфического характера роста в каждой стране. В «Разочаровании в прогрессе», работе 1969 г., Арон констатирует уже, что соревнование между советской и западной моделями роста повернулось к победе либералов, что рассеялись иллюзии, будто в индустриальном развитии можно обходиться без рынка, правильных цен, ссудных процентов и автономии предприятий.
Превосходство Запада заключается и в сохранении частной собственности, она является залогом ограничения всевластия государства, каковое служит часто помехой росту. Таким образом, от рассмотрения собственно индустриальных моделей роста Арон переходит к мышлению по схеме «капитализм – социализм», Запад – Восток, однозначно утверждая приоритет капитализма в отношении социализма и приоритет Запада по отношению к Востоку в плане реализации индустриального роста. В этот период Арон уже считает, что рост в незападной стране зависит от того, насколько она сумела перенять на Западе условия роста. Именно так он объясняет экономические успехи Японии: она де переняла на Западе «индивидуалистическую» и «рационалистическую» юридическую систему, структуру коммуникаций и транспорта, административную систему, приверженность к научному и техническому прогрессу и т.д. Итак, под влиянием исторических фактов Арон, по сути, вынужден был отказаться от своей идеи о двух равноправных идеальных моделях экономического роста, технология теперь оказывается не столько нейтральной силой, сколько силой, детерминированной социально-политическим и культурными условиями Запада. В пятидесятые годы Арон развивал идею единого индустриального общества и стоял на позициях нейтральности техники,
науки, производства в отношении экономики, политики, культуры. Когда стало ясно, что СССР проигрывает в экономическом плане Западу, он стал склоняться к точке зрения единства научно-производственной и политико-экономической и культурной реальности Запада. Вследствие этого ясно, что роль производства на Западе и в незападных регионах оказывается разной: в западных странах она препятствует в настоящее время революции, в незападных регионах она стимулирует революционные преобразования, которые население предпринимает в надежде достичь технического уровня Запада. Постепенное формирование постиндустриального («техницистского», «информационного», «программируемого») общества в западных странах означало существенные перемены во всех сферах общественной жизни, новая технология способствовала переустройству социального мира. Главное, на что хочется обратить внимание, это перемена в отношениях человека и техники.
Арон объявил инструментом технику, новый мир продемонстрировал другое: техника принимает форму социальной машины, винтиком которой выступает человек. Эту сторону дела быстро подметили левые, которые заговорили об инструментальном отношении к человеку, желая утвердить в противовес ему идеалы гуманизма. Если говорить о социальных переменах, то прежде всего следует отметить возрастание роли науки в обществе, что сказалось, например, в изменении характера управления производством, раньше решающую роль в нем играл капиталист, теперь же корпорации управляются высококвалифицированными специалистами, которые занимают в ней должности руководителей, работников разного ранга, даже рабочих. Дж.Гэлбрейт назвал правящий аппарат корпораций «техноструктурой» и подчеркнул, что она заинтересована прежде всего в росте производства и эту цель она навязывает государству и всему обществу. Во-вторых, устанавливается тесная связь между государством и корпорациями, например, в связи с необходимостью планирования производства. Наукоемкий процесс производства требует большого времени для научных разработок и все больше капиталовложений, он нуждается в квалифицированных специалистах, в устойчивых ценах на материалы и в обеспечении спроса
на свою продукцию. Всего этого можно достичь с помощью планирования и при поддержке государства: «Потребности развития техники, а не идеология или политические интриги заставляют фирмы искать поддержки у государства».
В третьих, аналитики постиндустриального общества также отмечают, что возрастание роли науки в создании новой техники и новых производственных технологий ведет к крупным изменениям в социальной структуре общества: сокращается численность рабочих, их теснят техники, профессионалы. В этом же направлении действует рост сферы услуг (здравоохранение, просвещение, социальные службы), где также работают люди со средним и высшим образованием. Фигура рабочего вытесняется с передней сцены в развитых странах, в обществе складывается новая социальная структура, в которой статус человека определяется его образованием.
Маркс, пишет Д.Белл, ошибался насчет поляризации классов, на деле в развитых индустриальных и постиндустриальных экономиках «работники интеллектуального труда, организаторы производства, техническая интеллигенция и административные кадры составляют около 60% всех занятых в производственной сфере».
Классовая борьба утрачивает свою остроту, революционные интенции в таких странах сводятся к минимуму. Французский социолог Ж.Фурастье еще раньше Белла в книге «Большая надежда ХХ века» высказал прогноз о неизбежности перемещения активного населения из первичного и вторичного секторов хозяйства в третичный сектор, предсказал повышение интеллектуального уровня промышленного труда, распространение высшего образования и т.д. Важную особенность постиндустриальных обществ отметил А.Турен, когда говорил о срастании в таких обществах экономики, политики, культуры. Он писал, например, что автономия государства по отношению к центрам экономического решения повсюду ослаблена, а то и вовсе исчезла.
Самые крупные инвестиции определяются не стремлением к прибыли, а ввиду целей экономического «роста» и государственной «силы». Даже экономическая эксплуатация не может теперь рассматриваться изолированно, скорее теперь нужно говорить не об эксплуатации, а о «социальном господстве» или отчуждении. Он выделяет три формы социального господства: 1) «социальная интеграция», 2) «культурная манипуляция», 3) усиление контроля над обществом крупных экономических и политических организаций. Если Маркс говорил применительно к капитализму об отчуждении труда, то Турен ставит на его место ситуацию «зависимого участия». 114 Отчужден тот, кто участвует в общественной жизни так, как это определено господствующими классами.
В современном обществе противостоят друг другу не столько капитал и труд, «сколько аппараты экономического и политического решения тем, кто осужден на зависимое участие». 115 Можно также говорить о противостоянии «центра» – «периферии» или «маргиналам». При этом протест не локализован лишь в области труда, он охватывает все сферы человеческой жизни. Новый мир, рожденный информационной технологией, имел в глазах левых двоякого рода следствия: с одной стороны, происходило исчерпание старых революционных конфликтов и снижение протестного потенциала, с другой стороны, наблюдались некие новые формы протеста, которыми левые пытаются овладеть.
Тот же Турен, социолог, историк социального движения писал в семидесятые – восьмидесятые годы ХХ века о том, что основной в прошлом социальный конфликт между трудом и капиталом утратил свое значение и, соответственно, потерял актуальность индустриальный социализм. «Социализм мертв,» – говорил Турен в 1980 году, он уходит в прошлое вместе с породившей его индустриальной эпохой. Отождествляя социализм с идеей освобождения фабричного труда, Турен доказывал, что мир волнуют иные вопросы: ядерная угроза, генетические манипуляции, экология, безработица и бедность.
Социализм же ограничен набором потерявших актуальность тем, вроде исторического предназначения пролетариата, модернизаторской роли государства, прогресса производства, который якобы принесет и социальное освобождение. Подобные темы невозможно уже развивать, когда численность рабочего класса сокращается, когда бедными являются уже не рабочие, а пожилые люди, мигранты, безработные, женщины-домохозяйки, когда исчезла вера в однолинейный и неотвратимый производственный и социальный прогресс. Мышление современного человека чуждо прогрессизму, оно усвоило различие «структуры» и «генезиса», «социологии» и «истории». Поэтому вера в прогресс и модернизаторскую роль государства уступает место надежде, что постепенная трансформация общества возможна путем развития и решения разнообразных социальных конфликтов. Общество не представляется Турену единой развивающейся системой, двигающейся в направлении реализации некой трансцендентной цели. Он пишет, например: «Мы не можем более мыслить общество как систему. Это значило бы принять безоговорочно господство аппаратов и государств. Нужно смотреть на социальную жизнь как на сеть конфликтных действий и прежде всего социальных движений».
Поэтому вместо прежнего культа будущего развивается интерес к настоящему, а в качестве преобразователя общества мыслится не революционная власть, а различные социальные движения, стремящиеся влиять на государство. Наряду со студенческим движением, Турен в своих работах анализирует и другие: регионализм, антиядерное движение, феминизм, движение против концентрации власти в области культуры. Очень характерна для теоретиков постиндустриальных левых тема региональной и этнической борьбы внутри устоявшихся национальных государств, целью которой является достижение большей независимости от центра и сохранение культурной идентичности.
Турен подчеркивает ту особенность новых левых, которая была ярко выражена А. Лефевром, а именно, их тяготение к защите прав «различий», разного рода «автономий» в противовес традиционным левым, сосредоточенным на универсальных ценностях (разум, равенство, свобода). Таким образом, постиндустриальные левые стремятся изменить взгляд на общество: на место централизованной системы они ставят сеть разрозненных социальных конфликтов. Так они думают спасти в обществе революционный потенциал. Но вопрос, против какого врага выступают новые левые? Ответ однозначен: они борются против социальной организации, против сплоченного мира производства, потребления, государства, СМИ, говоря иначе, против технической и политической рациональности, против ситуации, когда, как пишет Маркузе, «технологическая рациональность становится политической рациональностью».
Постиндустриальный мир, еще более заорганизованный, чем был индустриальный, вызывает растерянность у социалистов, особенно с марксистским прошлым. Они ориентировались в своих надеждах и прогнозах на сферу производства, на центральный для капитализма конфликт между трудом и капиталом, разрешение которого должно было привести к социализму. В новом обществе конфликт капитала и труда – один из многих, кроме того, все эти конфликты разворачиваются на фоне сплоченного мира, где тесно взаимосвязаны производство, потребление, государство, средства массовой коммуникации. Сохранить левую направленность своих концепций и действий социалисты могут, выйдя за пределы организованного мира. Так поступил французский социалист А. Горц. Он выдвинул цель отвоевать у существующего общества, основанного на «продуктивистской и торговой рациональности» некие «пространства автономии».
Место веры в социалистические интенции производственного прогресса у него занимает надежда, что индивиды смогут выйти за пределы продуктивистской рациональности, обретя свободу то ли для автономного труда, то ли для культурной деятельности за пределами производственной сферы. Если в производстве царит «логика прибыли», то в сфере свободы должна установиться «логика жизни», повторяет Горц вслед за Ю. Хабермасом. К числу самых яростных критиков союза технологической и политической рациональности относился Ж.Элюль, который в течение многих лет писал о всесилии техники в современных обществах, посвятив этой теме работу «Техника или ставка века» (1954) и продолжив ее в работе 1988г. «Технологический блеф».
Он считал технику центром, основой современного общественного устройства, различая при этом технику в собственном смысле слова и технику в широком плане, которая сводится к системе рационализаций, охватывающей все стороны общественной жизни. Последняя адаптирует общество к машине, она «проясняет, упорядочивает и рационализирует», распространяя повсюду закон «эффективности». Обращаясь к прошлому, Элюль пишет, что индустриальная революция ХIХ в. была и революцией машин и созданием рациональных систем – администрации, полиции, права и т.д. «Большая работа рационализации, унификации, прояснения производится повсюду, как в части бюджетных правил и фискальной организации, так и в области меры и веса. Или в проведении дорог. Все это дело техники. С этой точки зрения можно сказать, что техника служит стремлению людей господствовать над вещами силою разума, сделать измеримым подсознательное, количественным качественное, подчеркнуть большой черной чертой контуры света, отбрасываемого на сумятицу природы, наложить руку на хаос и подчинить его порядку».
В отличие, например, от индустриальных социалистов, которые боролись против «социальных абстракций» в виде рынка и представительной демократии, Элюль выступает противником любых форм социальной рационализации и в защиту свободы индивидов, их спонтанных устремлений. Как в экономике, так и в политике, управление, считает Элюль, и в этом он не одинок, переходит к людям науки, «техникам». Современное государство функционирует как машина, не столько воля правителей, политических деятелей лежит в основе политических актов, сколько решения экспертов относительно современного состояния государства и его перспектив. В пятидесятые годы Элюлю казалось, что социалистические (и вообще тоталитарные государства) более техничны, чем демократические. Он имел иллюзию, будто сталинское государство действовало исключительно на базе рационального расчета.
В восьмидесятые годы он поймет, что чрезмерная рационализация приводит к абсурду и иррациональности, что и произошло в советской экономике в силу чрезмерно централизованного планирования. Поистине план в данном случае привел к анархии и неуправляемости экономики. Но ранее он думал, что общее развитие государственности идет по пути, предложенному Сталиным. Государство в такой ситуации «не является выражением воли народа, ни творением бога, ни средством классовой борьбы. Это предприятие со службами, которые должны хорошо функционировать. Предприятие, стремящееся к рентабельности и максимальной эффективности и имеющее в основе движение нации». 121 Политическая техника извращает традиционную демократию, она создает новую аристократию. Население делится на «толпу» (элементы социальной машины) и «избранных», которые понимают ход техники и могут влиять на него. В перспективе, думал Элюль, политические действия будут утрачивать реальную силу, становясь просто спектаклем и формальностью, их заменит «игра техник». И все же при всей мрачности таких прогнозов, Элюль апеллирует к «социализму свободы», к тем островкам человеческой культуры, которые еще не подчинены рационализации.
Стать свободным человек сможет, лишь осознав свою несвободу, освобождаясь от порабощающей власти техники. В этом пункте Элюль смыкается с К.Касториадисом, которого он считает одним из главных теоретиков «социализма свободы» и критиком индустриальной и постиндустриальной рационализации, существующих науки и техники. Эволюция технологии на Западе в конце ХХ века поставила перед западными левыми вопрос, куда может быть направлен революционный протест? Традиционные индустриальные левые ХIХ–ХХ веков выступали против капитализма, за социализм и были на стороне технического прогресса. Новые левые постиндустриального типа исходят из того, что главное зло мира, в котором они живут, составляет не капитал, он потеснен в своих притязаниях на господство, главное социальное зло они видят в господстве рационализаций, ядро которых составляют современные науки, техника, производство, государство.
Поэтому их идеал – свобода за пределами рационализации, завоевание индивидами автономии от рациональных институтов (Горц), «островков свободы» (Элюль). К таким левым относится и Касториадис, он тоже на стороне спонтанности, автономии, свободы, их истоком выступает у него «воображаемое», которое и порождает из себя все новые миры рациональности, и может разрушить их в новом спонтанном акте исторического творчества людей. Касториадис указывает точный адрес критикуемого им рационализма – это Запад. При этом он справедливо полагает, что любая незападная модель индустриализма питается западными корнями, что родиной идеи развития, прогресса, роста является Запад. Кризис западного типа рационализма, западного общества и науки в центре размышлений Касториадиса.
Особо пристально в связи с критикой западного рационализма Касториадис рассматривает феномен техники. Сопротивление с его стороны вызывает то обстоятельство, что ее часто берут отдельно от связанных с нею социальных факторов, при таком подходе она оказывается «нейтральной» и исключительно позитивной силой. Но «отделимость» того или иного феномена, считает Касториадис, только рабочая гипотеза, имеющая ограниченную ценность. Он ссылается на естествоиспытателей, которые преодолевают односторонность подобной точки зрения «отделимости, спрашивая себя, не должна ли вселенная рассматриваться как «уникальная» и единая сущность».
Именно тенденция разделять взаимосвязанные стороны действительности отличает западный рационализм, который Касториадис иногда называет «псевдорационализмом» и который, по его мнению, встал в силу этого на путь бесконечной прогрессии (знаний, техник, производственного роста), вообще безмерной рациональности. Разум, не ведающий границы, западная безмерная рационализация квалифицируются Касториадисом как проявления «безумия». Кульминацией негативизма Касториадиса в отношении индустриального рационализма является та мысль, что преодоление его требует принципиально другой техники и даже другой науки. Должна для этого произойти трансформация всего общества, всей системы «установленных значений и рамок рациональности, науки последних веков и гомогенной ей технологии».
Концепция Касториадиса представляет, может быть, самый радикалистский вариант отрицания индустриальной рациональности. В соответствии с происходящими в развитых странах социальными переменами новые левые ушли от антитезы «труд – капитал», которая доминировала в рассуждениях индустриальных социалистов. Их интересует возможность протеста против власти технократов, установлению которой предшествовали процессы возрастания роли науки и техники в производстве, развитие зависимости политической власти от специалистов, экспертов, срастание экономической и политической форм власти, подчинение населения с помощью СМИ экономическим и политическим целям технократии. Соответственно, постиндустриальные левые выражают теперь не столько интересы труда, сколько интересы той жизни, которая разворачивается в непроизводственных сферах, которую можно обозначить словом «повседневность».
Если же они обращают свои взоры на производство, ищут альтернативу современной жизни в целом, то они приходят к требованию другой науки, другой техники, другого производства, которые не подчиняли бы человека собственным целям, а были проводниками человеческих целей. Новейшая технология оказывается, таким образом, антитезой революции. Когда начиналось развитие современной технологии (XVIII – ХIХ в.в.), она способствовала стремлениям к революционным преобразованиям. Наоборот, развитая технология стала антиподом революции, она влечет за собой тот блок социальных институтов, против которых должны быть направлены проекты революционных преобразований.
В заключение следует отметить, что в данной статье на примере главным образом развитых стран были рассмотрены отношения революции и технологии с середины ХIХ и до конца ХХ века. На начальных этапах своего развития технология содействовала революции. Эта идея получила отражение как в марксизме, так и в ранних технократических концепциях, авторы которых стремились перестроить управление обществом по типу управления производством. Причем, технократические идеи проникали как в левые, так и в правые политические теории, внося в те и другие идею о приоритете административной власти в отношении законодательных органов. Вплоть до пятидесятых годов ХХ века технология работала на мировую революцию, особенно ярким примером этого служила русская революция, которая ошеломляла наблюдателей темпами роста производства.
Но в пятидесятые – шестидесятые годы стали заметны слабые стороны в развитии советской индустрии, альянс революции и технологии распался. Какими же представляются теперь отношения между технологией и революцией? На Западе технология противостоит революции главным образом тем, что насаждает в стране (в экономике, государстве, культуре) инструментальное отношение к человеку, тогда как революция обозначает себя как борьба за гуманизм, за верховенство человеческих целей над целями производства, техники.
Поэтому левые на Западе часто уверены в невозможности революции. Если же у них заходит речь о революционных перспективах, то они или ограничиваются указанием на разрозненные социальные конфликты в своих странах, или возлагают надежды на оппозицию Западу со стороны населения незападных регионов.
Е. А. Самарская
Другие новости и статьи
« Революция и социальный прогресс
Психология и социология патриотизма »
Запись создана: Среда, 27 Май 2020 в 0:05 и находится в рубриках Новости.
метки: революция
Темы Обозника:
COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование ремонт реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика