7 Сентябрь 2018

Революция 1991 года: к обоснованию понятия

oboznik.ru - Россия на пути буржуазно-демократических реформ

В монополистической структуре искра надежды на перемены поджигает пороховую бочку революции. (Р. Дарендорф «После 1989»)

На рубеже 1980-1990-х гг. в нашей стране действительно произошла революция, хотя ни среди профессионалов-гуманитариев, ни на уровне общественного мнения представление о революционном характере тех событий до сих пор не закрепилось. Конечно, периодически появляются книги и статьи о 1991 г., в названии которых так или иначе фигурирует слово «революция», однако они остаются скорее исключением, нежели правилом. 354 Трудно однозначно сказать, в чем тут дело. Иногда приходится слышать мнение, что прошло еще слишком мало времени для того, чтобы российское общество сумело адекватно оценить совершившиеся перемены – дескать, и Октябрьская революция в первые годы советской власти нередко именовалась «переворотом».

Однако после распада СССР прошло уже более двадцати лет – срок, в общем-то, немалый, за это время выросло новое поколение наших сограждан, тем не менее, пока не видно, чтобы в сознании россиян произошли какие-то серьезные подвижки в оценке 1991 г. Возможно, истинная причина такого отношения к рассматриваемым событиям состоит в том, что в ходе антиноменклатурной революции россияне не успели понастоящему ощутить себя субъектом политики, народом-сувереном, поскольку многие события перестройки были в первую очередь результатом внутриэлитных процессов, а вскоре после августовского путча и распада СССР массовая политическая активность и вовсе сошла на нет.

Кроме того, 1991 г. в России, в отличие от ряда других постсоветских стран, не овеян мифологией «освобождения от тоталитаризма» и «возвращения в Европу». Российское общество так до сих пор и не решило, в каком направлении ему вообще следует идти, и правильно ли мы поступили, разрушив Советский Союз. Мы знаем только, что в результате трансформации конца 1980-х – начала 1990-х гг. мы получили новые потребительские возможности, недоступные в плановой экономике – рискну предположить, что именно отсутствие хронического товарного дефицита и очередей ассоциируется в сознании значительной части россиян (особенно тех, кто помнит прежние времена) с демонтажем советской системы.

Однако появившаяся возможность летнего отдыха в Турции, поездки в «Ашан» на купленной в кредит иномарке и прочие блага рынка являются, по-видимому, недостаточными для того, чтобы опознать события 1991 г. как революционные, открывающие собой принципиально новый этап в развитии общества. Ведь мы привыкли отождествлять понятие «революция» с чем-то героическим, возвышенным, вдохновляющим. Но если это была не революция, то тогда что – контрреволюция, капиталистическая реставрация, переворот, просто череда радикальных реформ? Четкого ответа на этот вопрос у российского общества пока еще нет.

Часто эту трудность обходят, предпочитая употреблять нейтральные определения вроде «распада СССР». Проблема, однако, заключается в том, что подобная формулировка не ухватывает сути произошедшего. Ведь сам по себе распад государства – это факт, принадлежащий скорее геополитике, он мало что говорит о социально-политической логике случившихся в этом государстве событий. В конце концов, странно было бы услышать от кого-то, что 1917 г. вошел в отечественную историю как год «распада Российской империи». Хотя отделение ряда территорий и тогда имело место, все-таки этот процесс отходит на задний план на фоне свержения самодержавия, провозглашения республики, а затем прихода к власти большевиков.

В конце 1980-х – начале 1990-х гг. дело тоже не свелось к перекройке государственных границ: произошло крушение всего Восточного блока, смена политических режимов, начались радикальные экономические и социальные преобразования, которые, так или иначе, нуждаются в понятийной маркировке. Задача этой статьи показать, что наиболее адекватным обозначением тех событий все-таки был бы термин «революция». 355 Начать хотелось бы с краткого обзора различных точек зрения на рассматриваемый вопрос. Множество имеющихся позиций можно сгруппировать следующим образом: (а) авторы, которые полагают, что ни о какой революции в СССР речи идти не может, (б) исследователи, признающие революционность произошедшего в 1991 г., но со значительными оговорками, cum grano salis, (в) те, кто считают, что крушение советской модели вполне может рассматриваться как «нормальная», полноценная революция.

Первая позиция представлена, например, В.А. Куренным. Для него перестройка – это «демонтаж Революции», это не начало нового периода в истории, а «оформление свершившейся контрреволюции», продолжение и закрепление тех тенденций, которые ранее уже существовали в советской системе: «данная трансформация [перестройка]… в значительной степени лишь воспроизвела… в гиперболизированном виде систему неравенства, возникшую уже в рамках самой социалистической системы, переведя, по сути, старое административное неравенство в неравенство экономическое, позволяющее зафиксировать его новыми – публичноправовыми – средствами». Иначе говоря, главное содержание событий перестройки состояло в том, что советская номенклатура смогла окончательно превратиться в класс

собственников, конвертировав свою власть, привилегии и доступ к административному ресурсу в обладание капиталом. Надо сказать, что такая оценка перестройки вообще довольно популярна. Только ленивый не вспоминал в связи с этим пророчество Льва Троцкого о том, что переродившаяся, обуржуазившаяся и оторвавшаяся от общества советская бюрократия рано или поздно станет могильщиком всех завоеваний социалистической революции, поскольку захочет стать полноценным собственником государственных активов. Об этом же пишет и В.Б. Пастухов: главной целью перестройки было превращение «обуржуазившейся номенклатуры» в «номенклатурную буржуазию», а потому это была не социальная революция, а всего лишь политический переворот, в рамках которого «власть и собственность… остались в руках того же класса (или мягче – той же элиты), который владел ими до переворота.

Изменились лишь формы его политического господства». В этом смысле гораздо более революционным представляется Пастухову период брежневского застоя, когда номенклатурная элита впервые осознала, в чем заключается ее основной корпоративный интерес, и лишь ждала удобного момента для его реализации. Аналогичным образом рассуждает Б.Ю. Кагарлицкий: «1989-1991 гг. были вовсе не переломным моментом, не началом нового этапа, а всего лишь кульминацией процессов, развивавшихся в течение предшествующего десятилетия» – имеется в виду все то же «обуржуазивание» номенклатурной элиты, кризис всей советской системы в результате отказа от своевременного проведения структурных реформ, а также постепенное возвращение стран советского блока на периферию капиталистической миросистемы.

После революции 1917 г. СССР смог создать глобальную экономическую систему, альтернативную капитализму, однако в период застоя, по мере роста экспорта углеводородов на Запад и параллельного усиления зависимости советской экономики от импорта продовольственных и промышленных товаров, происходит втягивание Советского Союза в капиталистическую систему. Перестройка и распад СССР привели к окончательной реинтеграции нашей страны в глобальную экономику, причем Россия заняла там традиционное для нее место поставщика сырья и ресурсов. А.А. Никифоров полагает, что крушение коммунистических режимов заставляет подумать о каком-то новом термине, более адекватно описывающем ситуацию, чем понятие «революция». Сам он оперирует словом «refolution» 361 (т.е. гибрид реформы и революции), который, впрочем, принадлежит не ему, а британцу Тимоти ГартонЭшу. Л.Е. Бляхер также приходит к выводу, что в СССР имела место не революция, а просто «некий переход» режима из одного состояния в другой, ведь новая политическая система мало походит на советскую, с другой стороны, ее нельзя назвать и демократической. «Абсолютного события (амбивалентной смерти старого / рождения нового) не произошло… Российский “транзит” завершился ничем». Вторая точка зрения на события перестройки представлена И.К. Пантиным.

При анализе 1991 г. он старается избегать термина «революция», предпочитая другие: «крах коммунистического режима», «августовский переворот», «демократический переворот», но при этом он все-таки оговаривается, что мы можем назвать крушение советского строя революцией, ведь произошедшее в 1991 г. означало окончательный разрыв российского общества со своим прошлым, причем «и самодержавным, и коммунистическим», а также радикальное изменение общественных отношений, «уклада жизни», «форм труда и быта» миллионов людей. Тем не менее, наша революция глубоко «вторична» по сравнению с классическими революциями Нового времени – последние формулировали новые социальные проекты, провозглашали великие идеи: политической свободы, социального равенства и т.д., тогда как антикоммунистическая революция в России «была призвана [всего лишь] реализовать уже известные принципы и начала демократии, приспособить их к нашим условиям», 363 она не выдвинула ни одной новой идеи, продемонстрировав абсолютное интеллектуальное бесплодие. Кроме того, революцию 1991 г. отличало еще и то, что становлению нового строя не предшествовала острая борьба с силами «старого порядка» – последний «пал почти в одночасье, причем даже не из-за неразрешимых социальноэкономических проблем или мощного натиска демократических сил. Он просто “просел” под тяжестью накопившихся противоречий, экономических, политических, социальных, разрушился, не справившись с вызовами современности». 364 Отказывает в подлинной революционности событиям конца 1980-х – начала 1990х гг. и М.В. Ремизов. Как и Пантин, он сопоставляет великие революции Модерна и антикоммунистические революции в странах Восточного блока, полагая, что в классической революции внешний фактор (инспирирование революции извне) хотя и мог присутствовать, но всегда был второстепенным. Превращение бунтующей толпы в народсуверен осуществлялось с помощью насилия, оно завоевывалось самим народом в его борьбе со структурами «старого порядка».

В «бархатных революциях» (это понятие Ремизов распространяет и на российские события 1991 г., и на «цветные» революции постсоветского пространства) статус народасуверена, учреждающего новый политический порядок, приходит извне: «именно внешний центр власти – не столько по дипломатическим каналам, сколько по каналам мировых СМИ, – гарантирует статус митингующих в качестве авангарда народа, вышедшего на сцену истории, чтобы сменить режим». 365 Другими словами, в «бархатных революциях» главным является не процесс «самоучреждения» народного суверенитета, а внешняя легитимация произошедшего со стороны Запада, который объявляет «освободительными революциями» те события, которые выгодны ему с геополитической точки зрения. Все это позволяет говорить об определенной декоративности, искусственности этих революций.

Б.Г. Капустин также готов говорить о революции 1991 г., лишь беря это слово в кавычки. Он, прежде всего, ставит под сомнение радикальность произошедших в нашей стране перемен, полагая, что в ходе перестройки советский правящий класс просто сбросил «балласт» в виде коммунистической идеологии, плановой экономики, 6-й статьи конституции и т.д. Тогда как «политэкономические конструкции “старого порядка”» в виде отчужденного труда, социально-экономического неравенства, несправедливого распределения общественного богатства и пр. по большому счету не изменились: «политэкономия угнетения в основном осталась прежней, разве что некоторые ее амортизаторы в виде советского социального государства оказались во многом отброшены (в интересах тех же господ)».

Подлинная революция призвана освобождать, в нашем же случае структуры господства и угнетения остались нетронутыми, произошло лишь некоторое изменение декораций; кроме того революция должна формулировать новые социальные альтернативы, но после 1991 г. неолиберальный порядок, напротив, стал восприниматься во всем мире как безальтернативный. Что касается последней точки зрения на крушение советской системы, то среди тех, кто ее отстаивает, я назвал бы в первую очередь А.В. Магуна. Он рассматривает историю революций как «серию освободительных движений, не достигающих своей (бесконечной) цели, обрывающихся на полпути, которые следующая волна истории подхватывает и радикализует, чтобы в очередной раз споткнуться и откатиться назад со всей своей мощью». 367 Антикоммунистическая революция в России, таким образом, – это часть череды европейских революций, которая началась в 1789 г. во Франции. Магун полагает, что ключевой фазой любой революции является внутренний кризис общества, «взрыв, растворение и разложение социальных связей».

Этот кризис возникает сразу после свержения прежней власти, когда накопленная в обществе негативная энергия, консолидировавшая его в борьбе против сил «старого порядка», теперь обращается внутрь его самого. В результате общество начинает отрицать свое прошлое, свои прежние ценности, само себя, вследствие этого часто заходит в тупик, деполитизируется, а иногда и откатывается назад (происходит «частичная реставрация»). Все это, по мнению Магуна, полностью соответствует процессам, идущим в постсоветской России.

Аргументы о недостаточной радикальности общественных перемен в ходе революции 1991 г. кажутся Магуну не слишком убедительными: «революцию нельзя определить ни как открытие новых политических систем, ни как переход к очередному историческому этапу, ни даже как позитивное основание нового государства: революция есть ни что иное, как радикальное усилие отрицания». 369 Если не ограничивать обзор литературы жанром политической философии, то можно упомянуть еще и фундаментальную работу В.А. Мау и И.В. Стародубровской, в которой события перестройки анализируются с политэкономических позиций. Авторы полагают, что предпосылки революций обычно возникают во время «кризисов экономического роста», в случае, если институциональная структура общества оказывается слишком жесткой и не способной к адаптации, если в ней существуют «встроенные ограничители». Революционную ситуацию в СССР создал «кризис ранней постмодернизации, ознаменовавший начало перехода к постиндустриальному, информационному обществу», а «ограничителями» являлись чрезмерное огосударствление и зарегулированность экономики, авторитарная власть и т.д. 370 По мнению исследователей, российские события имели типичные для всех революций закономерности и фазы развития, начиная от деинституциализации (резкого ослабления институтов государства в период, непосредственно предшествующий революции) и заканчивая термидором и постреволюционной стабилизацией (приход к власти Путина), которая характеризуется восстановлением сильного государства и консолидацией элит.

Отмечу также точку зрения историка А.В. Шубина, убежденного в том, что «в 1988-1993 гг. в СССР и на постсоветском пространстве развернулись события, которые по основным признакам соответствуют революции». 371 Причем в этой революции можно выделить несколько тенденций или «потоков». Во-первых, это была революция, идущая «сверху», от самой советской элиты. Смысл ее сводился к «гуманитарнотехнологическому обновлению» советской системы, к отходу от жестких «авторитарно-бюрократических» механизмов функционирования экономики в сторону большей децентрализации. По сути, это то, о чем пишут Мау и Стародубровская – необходимость ликвидации тех самых «ограничителей» внутри советской системы, мешающих ее нормальному развитию.

Это была начальная фаза революции. Однако затем революция была подхвачена частью советского общества, в первую очередь, интеллигенцией, и в ней начинает явственно прослеживаться вторая, «демократическая» составляющая. Она заключалась в требовании демократизации политической системы СССР, в частности, в восстановлении многопартийности, в превращении советов из формальных структур в реальные институты власти и т.д. Демократический «поток» революции вылился в рост низовой политической активности, в появление уличного оппозиционного движения, в возникновение различных структур гражданского общества и развитие горизонтальных социальных взаимосвязей (неформальные политические клубы, движения экологов, анархистов, масштабные шахтерские забастовки). Третья составляющая перестройки – это «национальные революции», т.е. выход на арену массовых национальных движений (народных фронтов), участники которых были объединены стремлением к отделению от союзного центра.

И последняя тенденция – это т.н. «революция менеджеров», под которой Шубин подразумевает стремление номенклатуры в новых условиях захватить в свои руки государственную собственность. Последние две тенденции в итоге и возобладали, в то время как остальные задачи оказались на периферии, поэтому Шубин определяет советскую революцию как потерпевшую неудачу, как время упущенных возможностей для модернизации страны, обновления и реальной демократизации всей советской системы. Разумеется, мой обзор персоналий далеко не полный, однако общую картину он дает. Обобщая аргументы тех, кто полагает, что перестройка и распад СССР не были революцией (либо что это была «ненастоящая» революция), можно сказать, что они приводят следующие доводы: – крушение советской системы стало лишь логическим завершением предшествующих тенденций, которые начались задолго до этого и выражались в кризисе плановой экономики, деградации элит, утрате веры в коммунистическую идеологию и т.д.

Поэтому перестройка – не момент революционного слома старого режима, а лишь финальный аккорд в процессе его длительного распада; – многие социально-политические и экономические преобразования во время перестройки инспирировались «сверху» и были результатом возникновения реформистского крыла внутри советской элиты. Перестройке не предшествовали массовые народные волнения, да и само участие общества во всех этих процессах было достаточно ограниченным, а настоящая революция немыслима без мощного напора «снизу»; – легкость свержения «старого порядка», который пал не в результате кровавой борьбы, гражданской войны и пр., а просто рассыпался, не выдержав собственных противоречий; – крайне незначительная для революций степень обновления правящего класса.

Фактически переходом к демократии и рынку нередко руководили бывшие члены Политбюро, секретари обкомов и горкомов; – постсоветские государства унаследовали слишком много черт предшествующей эпохи, особенно в политической сфере. Рождения нового общества не произошло; – события 1991 г., в отличие от многих революций прошлого, не способствовали выдвижению какой-то великой социальной идеи, не породили сколько-нибудь впечатляющего интеллектуального и культурного подъема. Не создавая новых идей, антиноменклатурная революция вдохновлялась старыми, изрядно потертыми доктринами прав человека, народного суверенитета и пр. Как выразился по этому поводу в 1989 г.

Т. Гартон-Эш, «идеи, время которых теперь пришло, – это старые, знакомые, проверенные идеи». 372 Попробуем разобраться со всеми этими аргументами. Начнем с первого из них. Действительно, в событиях перестройки можно усмотреть прямую связь с тенденциями в развитии советского общества, которые обозначились если не со сталинского времени, то, по крайней мере, с эпохи «застоя».

Разбалансировка всей советской системы и технологическое отставание СССР от ведущих государств мира осознавалось как серьезная проблема многими представителями элиты уже на рубеже 1970-1980-х гг. – не зря Ю. Андропов начинает свое правление с публичных заявлений о необходимости «реорганизации производства», «ускорения темпов экономики» и т.д. Также не случайной была проводимая Андроповым политика по «закручиванию гаек», которая касалась в том числе советской элиты и включала в себя серьезную чистку в МВД, ротацию партийных кадров и ряд громких антикоррупционных дел. У правящего класса в СССР явно появились собственные интересы, не совпадающие с интересами общества, номенклатура все больше коррумпировалась, обрастала связями и привилегиями, все активнее включалась в систему теневой экономики, а местами и просто сращивалась с организованной преступностью (достаточно вспомнить обстоятельства громкого «хлопкового дела» в Узбекистане). Важнейшей частью процесса деградации советского правящего слоя была фактическая приватизация им «общенародной» собственности. Об этом факте пишут самые разные исследователи того периода. В. Мау и И. Стародубровская называют это процессами «частного присвоения формально государственных ресурсов», 373 Е. Гайдар использует термины вроде «квазичастной» собственности, «бюрократического рынка» и «предприватизации», 374 В. Пастухов, как мы помним, писал про «обуржуазившуюся номенклатуру».

Более того, именно возможность для номенклатуры конвертировать власть в собственность в ходе перестройки и стала, по всей видимости, одной из главных причин, по которой советская элита достаточно спокойно, если не сказать благосклонно, отнеслась к свержению советского строя. Ведь именно номенклатура стала на начальном этапе главным бенефициаром при перераспределении бывшей государственной собственности (речь идет о феномене т.н. «комсомольской экономики», участии «красных директоров» в приватизации предприятий и т.д.). Замечу при этом, что сводить все содержание перестройки к процессам передела собственности, как это делает, в частности, В. Пастухов, значит, на мой взгляд, сильно упрощать ситуацию, а также путать причину со следствием – да, перестройка дала возможность части номенклатуры превратиться в собственника де-юре, а не только де-факто, но это вовсе не означает, что сама перестройка была инициирована элитой только лишь для целей личного обогащения.

Для перестройки были и вполне объективные причины, которые хорошо известны. Итак, перестройка без сомнения вытекает из тенденций предшествующих десятилетий, в свою очередь, неудачи и противоречия перестройки, о которых сейчас нет возможности говорить подробно, привели к полному коллапсу советского строя и развалу государства. Но может ли это само по себе являться аргументом против революционности тех событий?

Революционная ситуация всегда появляется не вдруг, и хотя непосредственное начало революции часто является неожиданным для современников, все-таки задним числом мы всегда можем найти совокупность фактов и явлений, которые сошлись в определенный момент в одной точке и разрушили прежний статускво. Поэтому в данном случае я не могу согласиться с А. Филипповым, определявшим революцию как «абсолютное событие», т.е. такое, которое не индуцировано предшествующими событиями, которое не вытекает напрямую из логики прошлого, и в отношении которого «теоретически бессмысленно» искать причины, его произведшие. 375 Английская революция XVII в. не была разве логическим следствием предшествующих событий – развития капитализма и

усиления влияния буржуазии, проникновения в страну кальвинистских верований и пр.? Неужели на пустом месте возникла Великая Французская революция? Если вспомнить анализ последней в классической работе Алексиса де Токвиля, то там он прямо пишет о том, что хотя революция и «застигла мир врасплох», но, в сущности, она «явилась лишь продолжением более долгой работы, внезапным и насильственным окончанием творения, над которым трудились десять поколений. Если бы она не свершилась, то старая социальная постройка все равно бы повсеместно рухнула, тут раньше, там позже… Революция лишь резко завершила одним судорожным, болезненным усилием… то, что со временем окончилось бы мало-помалу само собой». 376 Говоря о тех тенденциях, которые революция завершила радикальным усилием, французский философ имел в виду отмирание старого средневекового порядка, основанного на феодализме, сословном разделении и власти аристократии.

В случае СССР мы видим такой же постепенный, долгий распад сущностных элементов советской системы: рост числа номенклатурных привилегий означал усиление фактического неравенства в обществе, в котором формально вроде бы победили социалистические принципы; возникновение «квазичастной» собственности и «бюрократического рынка» не могло не входить в противоречие с системой плановой экономики; а ритуализация коммунистической идеологии, утрата ею мобилизующей функции, неизбежно вела к ослаблению единства советского общества (в 1970-е – начале 1980-х гг. мы можем фиксировать появление очень робких, едва заметных ростков гражданского общества в СССР – возникновение движения диссидентов и неформалов, распространение самиздата, появление феномена «кухонного инакомыслия» и пр.).

Перестройка стала своеобразным детонатором, который взорвал систему, выведя на поверхность, обнажив и усилив те противоречия, которые существовали ранее. В связи с этим вспоминается знаменитая ленинская фраза о том, что общество может гнить бесконечно долго, пока не найдется сила, которая подтолкнет его – в этом сломе «гниющего» общества и состоит историческая миссия революций. Кстати, в токвилевском анализе революции можно найти еще одну интересную параллель с событиями второй половины 1980-х гг. в СССР. Речь идет об известном наблюдении философа, что революции обычно происходят не тогда, когда положение народа ухудшается донельзя, и «старый порядок» принимает какие-то совсем одиозные формы, а наоборот – в ситуации, когда власть пытается изменить существующее положение вещей: «чаще всего случается, что народ, безропотно и словно не замечая терпевший самые тягостные законы, яростно отбрасывает их, едва только бремя становится легче.

Режим, разрушенный революцией, почти всегда бывает лучше того, который непосредственно ему предшествовал, и опыт учит, что наиболее опасный момент для плохого правительства это обычно тот, когда начинаются реформы». 377 Не напоминает ли ремарка Токвиля годы горбачевской перестройки, когда именно попытки реформ, часто половинчатых и противоречивых, либерализация общественной атмосферы, начало политики гласности и прочие меры способствовали лишь усилению оппозиционных настроений в СССР и привели к тому, что в какой-то момент ситуация в стране окончательно вышла из-под контроля партийного руководства? Следующий довод касается легкости падения советского режима в 1991 г. Действительно, августовский путч был практически бескровным, он закончился, толком и не начавшись, дальнейшее отстранение от власти М. Горбачева, запрет КПСС и другие события осени-зимы 1991 г., которые подвели черту под существованием Советского Союза, также не встретили никакого сопротивления. Но должно ли нас это удивлять?

Давно замечено, что в ходе революции свалить старый режим бывает не так-то сложно, особенно если он к тому моменту окончательно потерял свою легитимность. Несоизмеримо труднее в сравнении с этим выглядит задача построения нового постреволюционного порядка – вот тут начинается борьба за власть среди победителей и противостояние различных социальных альтернатив, тут дают о себе знать обломки «старого порядка», которые сохраняются при любой, даже самой радикальной революции, и мешают возведению нового общественного здания, тут начинается распад прежних социальных связей и болезненная попытка выстроить новые. Словом, разрушать всегда легче, чем строить. Поэтому всякий раз, когда я слышу, что антикоммунистическая революция в России была «ненастоящей», потому что старая власть в 1991 г. плохо сопротивлялась, мне вспоминаются слова В.В. Розанова, написанные им поздней осенью 1917 г.: «Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три. Даже “Новое Время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей… Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Чтó же осталось-то?

Странным образом – буквально ничего». 378 Как видим, Розанова также удивляет, как поразительно легко старая Россия ушла в небытие, как вдребезги рассыпалось то, что еще недавно казалось незыблемым. Мог ли кто-то представить в 1913 г., когда по всей стране с большой помпой отмечали 300летие Дома Романовых, что уже через четыре года не будет ни правящей династии, ни самого царского режима? Точно также никто бы не поверил в 1987 г., когда советские люди не менее торжественно праздновали 70-летие Октябрьской революции, что ровно через те же четыре года красный флаг над Кремлем будет заменен триколором, а страна под названием «СССР» станет частью истории.

Не слишком убедительными представляются мне и сомнения в революционности российской социальной трансформации рубежа 1980-90-х гг., основанные на том, что наша революция не сформулировала никакой значимой идеи, не провозгласила новые политические принципы и проекты общественного переустройства. Эта претензия тем более странная, что мы знаем огромное число событий, давно и без сомнений именуемых революциями, которые также в теоретическом плане не породили ничего нового. Какую великую социальную идею выдвинула Февральская революция в России, Французская революция 1830 г., иранская революция 1905-1911 гг., мексиканская революция 1910-1917 гг., Ноябрьская революция в Германии?

Список можно продолжать и дальше, но и так понятно, что если идейную плодовитость мы делаем conditio sine qua non любой революции, то это неоправданно сильно сужает данное понятие. Далее рассмотрим аргумент об ограниченности участия народных масс в российской революции 1991 г. Б. Кагарлицкий отмечает, что «именно выход масс на передний план, превращение их в силу, творящую историю, опрокидывающую политические режимы, выдвигающую собственные требования, программы и вождей, отличает революционные эпохи от иных времен». 379 Замечание верное, и в этом смысле события перестройки, также как и других «бархатных революций», обращают на себя внимание тем, что куда большую роль в создании революционной ситуации там сыграла сама правящая элита, нежели народные массы.

Скажем, в СССР почти все ключевые преобразования, способствовавшие расшатыванию «старого порядка» (закон о создании кооперативов, переход к политике гласности, проведение альтернативных выборов народных депутатов и пр.) стали результатом исключительно внутриэлитных решений. Кстати, по этой причине существует определенная сложность с датировкой антикоммунистической революции – у нее нет символического начала вроде взятия Бастилии. Д

умаю, что ее исходной точкой можно назвать 1987-88 гг., когда в СССР впервые начинаются серьезные реформы, очевидным становится раскол в элите на «консервативное» и «реформистское» крыло, в прибалтийских республиках формируются народные фронты – первые массовые организации, не связанные с властью, одновременно появляются явные признаки слабости режима и его существенной делегитимации в глазах населения. Что касается завершения революции, то тут ключевым является период 1993-1996 гг., когда были созданы основные структуры нового порядка – появились важнейшие институты рыночной экономики, в ходе приватизации произошло перераспределение значительной части бывшей государственной собственности в пользу новых хозяев, кроме того разгон парламента и принятие ельцинской Конституции позволили окончательно сформировать постсоветскую политическую систему.

Но поскольку временные границы революции все-таки недостаточно четкие и могут являться предметом дальнейшего обсуждения, в этой статье я чаще всего употребляю выражение «революция 1991 г.», т.к. эта дата фиксирует момент окончательного свержения «старого порядка», коим стал августовский путч и распад СССР в течение последующих нескольких месяцев. Возвращаясь к вопросу об участии народных масс в событиях перестройки, подчеркну, что все-таки было бы неправильно полностью его игнорировать. Все мы помним многотысячные выступления и демонстрации, кадры ниспровержения народом ненавистных символов уходящей эпохи (например, снос памятника Дзержинскому на Лубянской площади), необычайную политизированность нашего общества в конце 1980 – начале 1990-х гг.

Одним словом, тогда произошел тот самый выход широких масс за пределы их привычного повседневного существования, который часто случается именно в революционные эпохи. Просто особенностью момента стало то, что два условия ленинского определения революционной ситуации: «верхи не могут, низы не хотят», были несколько разведены по времени – сначала поняла, что не может «хозяйничать и управлять, как прежде» часть советской элиты, инициировавшая серию реформ, а затем уже в ходе их реализации и «низы» не захотели «жить, как прежде».

Сработала отмеченная А. Токвилем закономерность, по которой революции часто начинаются тогда, когда старый режим неудачно пытается заняться самореформированием. Кроме того, не будем забывать, что именно вовлечение народных масс в события перестройки в значительной степени сделало многие социально-политические процессы неподконтрольными власти и необратимыми – в ряде случаев действия народа оказывали решающее влияние на события и срывали попытки защитников «старого порядка» овладеть ситуацией и отыграть ее назад. Можно вспомнить, например, как союзное руководство в январе 1991 г. хотело силовым путем привести к власти в Литве лояльные себе политические силы (т.н. «Комитет общественного спасения»).

Осуществить этот план помешала многотысячная толпа сторонников независимости, вышедшая на улицы Вильнюса и не допустившая захвата военными парламента и телецентра. Неудача силового варианта в Литве фактически означала, что независимость Прибалтики – это свершившийся факт, что сильно воодушевило сецессионистов в других республиках. Сюда же я бы отнес и события 19-21 августа 1991 г. в Москве. Образование ГКЧП стало последней попыткой консервативной части элиты восстановить прежний статус-кво – в выпущенном путчистами «Обращении к советскому народу» объявлялось о том, что горбачевская перестройка «зашла в тупик», и потому должна быть свернута. Конечно, путч был плохо организованным, у его вожаков явно не хватало решимости и воли, однако если бы десятки тысяч людей не пришли тогда к Белому дому и не продемонстрировали свою готовность бороться до конца, еще неизвестно, как стали бы развиваться дальнейшие события.

Замечу также, что без широкой народной поддержки Б. Ельцин и «Демократическая Россия» просто не могли бы получить ту степень влияния на политические процессы, которая позволила им еще до путча стать в авангарде борьбы с «консерваторами» в КПСС и успешно заниматься тем, что сегодня назвали бы «раскачиванием лодки» (провоцировать «войну законов» с союзным центром и пр.). Таким образом, в ходе перестройки народные массы регулярно мобилизовывались на организованные политические действия, которые зачастую имели чрезвычайно важное, если не сказать судьбоносное, влияние на дальнейшее развитие событий. Еще один довод, которым оперируют, отрицая революционность произошедших в России перемен, – это слабый уровень элитного обновления. Как правило, в ходе революции прежний истеблишмент теряет свои позиции, происходит его замена новым политическим классом, но в государствах бывшего СССР (пожалуй, за исключением, Армении и стран Балтии) ничего подобного не наблюдалось – там изменились скорее формальные процедуры отбора в элиту в связи с появлением выборных должностей и самой публичной политики, а качественный состав правящего класса во многом остался прежним. По подсчетам О. Крыштановской в составе ельцинской элиты 75% высшего руководства имело номенклатурное прошлое, а в региональной элите доля бывших номенклатурщиков и вовсе составляла 82,3%.

Аналогичная ситуация и в бизнес-элите – из 100 крупнейших бизнесменов России начала 1990-х гг. более 60% имело непосредственное отношение либо к комсомолу, либо к советской банковской системе, либо к руководству советскими промышленными предприятиями. 380 Чем можно объяснить практически полное отсутствие элитной циркуляции? Дело, по всей видимости, в том, что к началу перестройки в СССР практически полностью отсутствовало гражданское общество, не было массового оппозиционного движения, подобного польской «Солидарности», которое могло бы в новых условиях стать каналом рекрутирования новых людей в элиту.

Оппозиция возникает в СССР в результате внутриэлитного раскола, поэтому она состояла из тех же самых членов КПСС (изредка разбавленных диссидентами вроде А.Д. Сахарова), но теперь уже противопоставивших себя этой структуре – напомню, что Ельцин покинул ряды КПСС лишь летом 1990 г. Да и откуда могла взяться контрэлита в стране, которая несколько десятилетий существовала в условиях жесткого политического режима, подавлявшего любое инакомыслие и в принципе не допускавшего возникновение каких-то структур, автономных от государства; в стране, где численность единственной партии, сращенной с государственным аппаратом, составляла почти 19 млн. человек? В этой ситуации не стоит удивляться тому, что многие из российских реформаторов 1990-х гг. имели в своей биографии такой пункт, как членство в КПСС и опыт работы в различных советских учреждениях. Что не отменяет, конечно, проблему существования большого числа конъюнктурщиков из бывших партийцев, успевших вовремя «перестроиться» и быстро превратиться в ярых демократов. При этом нужно отметить, что в ходе трансформации рубежа 1980-1990-х гг. все-таки произошло, с одной стороны, отстранение от власти большинства ключевых фигур, принадлежащих прежнему правящему слою, и, с другой, – вхождение в элиту совершенно новых людей. Скажем, многие члены ельцинской команды – Е. Гайдар, А. Чубайс, С. Шахрай, Б. Немцов и др. – вовсе не занимали важные руководящие посты в номенклатурной иерархии до 1991 г., а путь некоторых из них, например, А. Собчака – от заведующего кафедрой ЛГУ до мэра Петербурга или Г. Попова – от главного редактора научного журнала до градоначальника Москвы, иначе как фантастическим карьерным взлетом не назовешь.

Такие головокружительные карьеры в виде исключений случаются во все времена, правилом же становятся только в период революций. Что касается большого числа выходцев из номенклатуры среди бизнес-элиты, то это было связано с тем, что в эпоху первоначального накопления капитала в Советском Союзе важнейшим активом был административный ресурс – в отсутствие работающих институтов и четких, прозрачных правил игры обогатиться в первую очередь смогли те, кто имел доступ к экспортно-импортным операциям, льготным кредитам, субсидиям, наконец, просто был знаком с «нужными людьми». Поэтому низкий уровень элитного обновления говорит скорее о некоторых особенностях российской антиноменклатурной революции, нежели вовсе отменяет это понятие по отношению к 1991 г. Наконец, последний аргумент, который мы должны разобрать, – это то, что перестройка не стала моментом основания нового общества, что постсоветская социальная система сохранила довольно много пережитков «старого порядка», а значит, настоящей революции будто бы и не произошло.

Эти рассуждения мне также кажутся не совсем справедливыми. Разумеется, можно утверждать, что лозунги свободы, демократии, борьбы с привилегиями, которыми вдохновлялась революция 1991 г., так и не были реализованы. Скажем, социальное неравенство и разрыв между элитой и народом сегодня таков, что пресловутые номенклатурные льготы, бывшие объектом критики в период перестройки, кажутся чем-то несерьезным; недемократической остается политическая система – существующий режим, конечно, мягче, чем доперестроечный авторитаризм, однако мы по-прежнему не имеем честных конкурентных выборов, нормально выстроенной системы разделения властей и самое главное – регулярной сменяемости власти. Многое в нашей политической системе – лишь декорации, без формального наличия которых российским президентам просто было бы неприлично показываться на разного рода международных саммитах и форумах.

Но при этом стоит все-таки признать, что, во-первых, благодаря событиям 1991 г. мы живем сегодня в совершенно другой стране, в которой произошли действительно глубокие изменения: была создана иная экономическая система, фактически заново произошел процесс первоначального накопления капитала, появился класс предпринимателей и широкий слой частных собственников; кроме того было разрушено советское социальное государство, распределявшее огромное количество общественных благ – от образования и медицины до бесплатного жилья; демонтажу подвергся посттоталитарный политический режим со всеми его основными атрибутами: однопартийностью, идеологическим монополизмом, подавлением всякого инакомыслия и т.д. Вовторых, нужно помнить, что в истории не было ни одной революции, которая бы смогла оправдать все надежды, разрешить разом все проблемы и противоречия.

Вспомним хотя бы русскую революцию 1917 г. – был ли по-настоящему осуществлен хоть один ее лозунг? Более того, мы знаем, что за революциями часто следуют откаты, подобно тому, как за «Весной народов» 1848-49 гг. последовала эпоха довольно мрачной реакции; мы знаем, что революции всегда сопровождают такие явления, хорошо знакомые нам по «лихим 90-м», как аномия, девальвация прежней системы ценностей, массовое разочарование в политике т.д. Короче говоря, революция и прогресс – вовсе не синонимы, однако революция, разрушая структуры «старого порядка» и ломая прежний социальный и политический статус-кво, дает шанс на прогрессивные изменения, создает исторические развилки. Ключевые слова здесь – «дает шанс».

Поэтому наивно было бы думать, что борьба россиян за лучшую жизнь могла закончиться сразу после победы антикоммунистической революции. В завершении статьи хотелось бы подвести общие итоги. Как было показано, события конца 1980-х – начала 1990-х гг. в СССР/России вполне укладываются в существующее в социальных науках представление о революции: имели место фундаментальные изменения в самых разных сферах общественной жизни, преобразования сопровождались дисфункцией старых институтов и распадом прежнего социального порядка, кризисом государства. Важнейшие политические события, как и положено революционному времени, часто творились на улицах и площадях.

Наверху властной пирамиды оказались многие доселе неизвестные люди. Российское общество во второй раз за XX в. прошло через ситуацию радикального отрицания своего прошлого и девальвации старой системы ценностей, что, опять же, характерно для революционных эпох. Поэтому попытки дать какое-либо иное именование рассмотренной социальной трансформации, на мой взгляд, будут заведомо менее удачными – все они либо откровенно идеологизированы (я имею в виду формулировки типа «капиталистическая реставрация», «контрреволюция», которые используют многие левые авторы), либо выглядят слишком искусственно (как, например, слово «refolution», используемое А. Никифоровым).

Нам может не нравиться постреволюционная социальная система, однако это не повод вовсе отказываться от использования самого понятия «революция» применительно к распаду советского строя. Скорее это стимул продолжить дальнейшую борьбу, которая включала бы в себя требования реальной демократии и свободы, социальных и гражданских прав, эффективного и ответственного государства, более справедливого распределения общественных благ. Словом, это борьба за все то, что мы не получили в ходе революции 1991 г., но обязательно должны получить.

Д. Э. Летняков

Другие новости и статьи

« «За стенами военного городка была другая жизнь…»: жизненные истории жен советских офицеров

Экипировка советских военнослужащих на территории Афганистана »

Запись создана: Пятница, 7 Сентябрь 2018 в 9:11 и находится в рубриках Новости.

метки: ,

Темы Обозника:

COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование ремонт реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика

СМИ "Обозник"

Эл №ФС77-45222 от 26 мая 2011 года

info@oboznik.ru

Самое важное

Подпишитесь на самое интересное

Социальные сети

Общение с друзьями

   Яндекс.Метрика