Крещение Ольги
Знакомство Ольги с христианством
Принятие Ольгой христианства было в первую очередь большим духовным событием ее личной жизни, «яко возлюби свет, а тьму остави», по слову летописца. Но не в меньшей степени это было событием историческим. Благодаря неиссякаемому интересу историков к данной теме, сегодня мы вполне отчетливо видим, что крещение Ольги находилось в самой тесной связи как с частными вопросами международной политики, так и с общей судьбой христианства в Восточной Европе. Согласовать между собой интимно-духовный и исторически значимый планы этого переломного момента Ольгиной биографии – давняя задача науки, и ее возможности в этом направлении еще далеко не исчерпаны.
Детство Ольги прошло на земле Дунайской Руси, защемленной между языческой печенежско-венгерской степью и христианской Болгарией. Родители ее были язычниками. О ее матери предание прямо утверждает, что она была некрещеной; то же самое можно сказать и об Ольгином отце, тутраканском князе «от рода русского», – хотя бы по тому факту, что он не затруднился выдать дочь за язычника Игоря.
Всю первую половину своей жизни Ольга, несомненно, придерживалась языческих верований «русского» толка. Летопись вкладывает в ее уста фразу: «Аз погана есмь». И все же мы вправе предполагать довольно раннее знакомство Ольги с христианством. Весьма вероятно, что по достижении ею возраста «учения» (семи-восьми лет) она была отдана на воспитание в Плиску/ Плесков, где, согласно сведениям древнерусских летописей, ее и застали сваты Игоря. Может быть, тутраканские князья держали в Плиске свой двор, может быть, Ольгу пристроили ко двору какой-нибудь знатной болгарской боярыни – ничего достоверного об этом периоде ее жизни мы не знаем. Однако нельзя обойти вниманием то обстоятельство, что в первой трети X в. Плиска была одним из духовных центров Болгарии, где трудились многие продолжатели дела Кирилла и Мефодия. И стало быть, свои первые, пускай и самые поверхностные впечатления о христианстве Ольга почерпнула через восприятие кирилло-мефодиевской традиции. Можно даже представить, что с ней велись просветительские беседы с целью предуготовить ее к обращению. Но родительская воля распорядилась иначе. Юным подростком, почти совсем еще девочкой Ольга была привезена в Киев.
Христианство в Киеве в первой половине X в.
Христианское влияние тут было не столь всеобъемлющим, как в Плиске, но все же весьма ощутимым. К концу 30-х – началу 40-х гг. X в. молодая киевская Церковь уже имела сложную, насыщенную событиями историю. В первые десятилетия своего существования Русская земля относилась к той области Восточной Европы, которая была вовлечена в сферу влияния византийского православия. Регулярные культурные и торговые обмены между Русью и Византией наладились не позже второй половины IX в. Приблизительно в то же время византийские писатели начинают отмечать случаи более или менее массового крещения русов, а Константинопольский патриархат основывает где-то в Таврике «Русскую митрополию».
Непосредственное воздействие на русов «греческой веры» отчасти сохранилось и в первой половине X в. Однако прослеживается оно уже не так отчетливо и в основном по археологическим находкам. Среди небольшого числа нательных крестов, найденных на территории Древней Руси в погребениях этого времени, особую группу образуют кресты довольно своеобразной формы – с расширяющимися концами, вписанные в круг. В Византии этот христианский символ известен с конца IV в., а в Северном Причерноморье вписанные в круг кресты появились на рубеже VIII–IX вв., когда их изображения стали наносить на престолы херсонских храмов.
Разумеется, из одного факта заимствования русами византийских предметов культа нельзя вывести заключения, что в первой половине X в. киевские христиане строго придерживались вероучения и обрядности Греческой Церкви. Еще более опрометчиво было бы на этом основании утверждать, что русское духовенство в Киеве поставлялось византийскими церковными властями и находилось у них в подчинении. То, что мы знаем об истории «Русской митрополии», заставляет думать как раз обратное. Ее юридическое оформление состоялось между 860 и 866 гг. при участии тогдашнего константинопольского патриарха Фотия, который и поставил первого «русского» епископа, по всей вероятности грека. Митрополичья кафедра, скорее всего, разместилась в городе Русия (Руссия), на берегу Керченского пролива. В ведении «Русской митрополии» первоначально находились епархии Черноморско-Азовской Руси, а после захвата таврическими русами Киева – и Среднее Поднепровье. Согласно церковному уставу Льва VI («Постановление императора Льва Мудрого о порядке престолов церковных, подлежащих патриарху Константинопольскому»), на рубеже IX–X вв. Русская Церковь числилась 61-й митрополией Константинопольского патриархата.
Но затем она вдруг выпадает из поля зрения духовных и светских властей Византии. И уже в книге Константина Багрянородного «О церемониях византийского двора», где имеется перечень митрополий, архиепископств и епископств, подчиненных константинопольскому патриарху, «Русской митрополии» нет.
Хронологически этот разрыв совпал с захватом Киева вещим Олегом и началом «русино-моравского» этапа в истории Русской земли. Только ли хронологически? Не было ли между обоими событиями исторической взаимообусловленности?
Мы должны ответить утвердительно на этот вопрос, однако не в том смысле, что язычник Олег уничтожил или загнал в подполье киевских христиан, как думал, например, Карташев. Археологический материал из древнерусских погребений свидетельствует о поступательном развитии христианства в Русской земле на протяжении всей первой половины X в., без каких-либо перерывов и катастроф. Временное вхождение Русской земли в состав державы «светлых князей» имело для киевской Церкви то значение, что приобщило ее к духовному наследию солунских братьев.
Кирилло-меф од невская традиция и древнерусское христианство
Проповедь Кирилла и Мефодия заронила в славянскую почву идею единой всемирной Церкви. Славянским апостолам и их ученикам была абсолютно чужда мрачная идеология теократической империи, с ее догматической нетерпимостью, церковным авторитаризмом и насильственной национально-культурной нивелировкой. Церковное единство мыслилось ими в духе подлинной соборности, как единство в многообразии, достигаемое через свободное духовное творчество национальных Церквей. Создание славянской грамоты и литургии на славянском языке, подготовка славянского духовенства и активная переводческая деятельность навсегда обеспечили славянским народам неповторимую культурную самобытность и равноправное положение в христианском мире.
Не отвергая духовного авторитета Константинополя и Рима, славянские просветители решительно противились всяким попыткам подчинить жизнь молодой славянской Церкви окостенелой религиозной или теократической доктрине. Их естественными союзниками в этом были приверженцы идейно-религиозных течений, не укладывавшихся в рамки жесткой ортодоксии.
Независимые христианские общины издавна укоренились в славянском Подунавье. Особенно многочисленны и влиятельны были представители ирландского христианства и арианства. При всех расхождениях в области вероучения и церковной практики организация церковной жизни у тех и других имела ряд общих черт. Богослужение на родном языке, выборы (или посвящение) епископов и священников внутри общин, как в раннехристианской Церкви, фактический отказ церковных иерархов от духовной цензуры и поддержания «чистоты веры» при помощи репрессий, стремление к евангельскому идеалу христианского общежития – все это как нельзя лучше соответствовало взглядам поборников славянской литургии на всемирную Церковь как мистическое тело Христово, обретающее свою целокупность в органическом единстве местных Церквей. Кроме того, миссионерский пыл ирландского монашества, в течение нескольких столетий хранившего верность заветам апостолического христианства, был чрезвычайно близок кирилло-мефодиевскому кружку, члены которого ощущали себя продолжателями дела апостолов Андрея и Павла.
Широкая веротерпимость и открытость славянской Церкви, при четком осознании ею основ своей духовной самобытности, позволяли ей обращаться к самым разным источникам христианского вероучения. В результате набор признаков, отличавший кирилло-мефодиевскую традицию, «оказался свободным и весьма оригинальным в своей совокупности. Благодаря арианству и ирландским общинам кирилло-мефодиевской традиции был чужд иррационализм. Солунские братья и все их последователи в разных славянских странах отличались высокими интеллектуальными дарованиями и редкой по тем временам образованностью, которая по уровню не уступала высшей византийской школе времен Фотия и вполне соответствовала западному университетскому образованию. В отношениях со светской властью просматривается влияние Востока, однако внутри независимой славянской Церкви идеалом остается общинное равенство, чуждое и Востоку, и Западу… Славяноязычие – это также разрыв с политикой Рима и Константинополя. Жизнерадостность, оптимизм, надежда на спасение малыми делами в свободном волеизъявлении – конечно же ирландские черты, но с некоторыми признаками восточного влияния (свобода воли, например)… Обращение к разнородным идейно-религиозным источникам служило обогащению традиции и позволило солунским братьям, призванным на служение молодым, стремящимся к независимости славянским странам, сказать свое творческое слово в развитии христианской доктрины. Учение Кирилла и Мефодия оказалось настолько созвучным национальным запросам славянской христианизации, что на протяжении столетий многие страны славянского мира опирались на него в борьбе за свою независимость».
Русская земля познакомилась с учением славянских просветителей не из первых рук, а через посредничество карпатских русинов. Перед приходом в Моравию Кирилла и Мефодия значительная часть «русского» населения Подунавья уже исповедовала христианство в его арианском перетолковании. В 318 г. александрийский пресвитер Арий выступил со своим учением о природе Бога и Сына Божия. Последний, согласно взглядам Ария, не является «единосущным» Отцу, как учила Церковь, но создан Им и потому есть творение Божие, божественный посредник между Отцом и людьми: «подобносущный» Богу, но не Бог. После того как Вселенский Никейский собор (325 г.) признал единственно правильным богословский термин «единосущный», последователи Ария отделились от Церкви и созвали ряд самостоятельных соборов. Их поддержал император Константин I Великий. Вскоре после его смерти официальная Церковь взяла окончательный верх над арианством на всей территории Римской империи. Однако в IV–VII вв. арианская проповедь имела успех среди многих варварских народов – франков, готов, ругов.
В славяно-«русском» Подунавье у арианства были глубокие исторические корни. В IX в. о «грубом» христианстве моравов с осуждением отзывался Майнцский собор восточнофранкского духовенства (852 г.). И «Написание о правой вере», приписываемое самому святому Кириллу, отметило, что среди целого вороха различных ересей и богословских «тщеглашений», который солунские братья застали на моравской земле, не последнее место занимало «арианское неистовство».
В житийной традиции славянские первоучители выступают грозными обличителями этой ереси. Но обоюдное противостояние длилось, во всяком случае, недолго. После смерти брата Мефодий пренебрег догматическими разногласиями и ради спасения славянского богослужения, в конце концов попавшего под запрещение Рима, пошел даже не на компромисс, а на открытое сближение с арианскими общинами русинов. Это позволило ему опереться на уже подготовленные кадры славяноязычного (русинского) духовенства, к тому же имевшего в своем распоряжении первую славянскую азбуку («русские письмена», или глаголицу) и готовые богослужебные тексты на славянском языке.
Сотрудничество Мефодия с «русскими» арианами было настолько тесным, что у подунавских славян сам он позднее считался русином. Одна чешская хроника начала XIV в. называет его «русским архиепископом»: «Тот арцибискуп [архиепископ] русин беше, мси [мессу] словенску служеше».
Веротерпимость Мефодия навлекла на него обвинение в арианской ереси. Папы один за другим объявляли его ересиархом. Иоанн X (914–928) призывал епископов славянской Далмации бороться с ложным учением Мефодия. А Николай II (1059–1061) поминал недобрым словом «еретика Мефодия, который написал множество измышлений против догматов вселенской веры…». Сама смерть славянского апостола была осмыслена Римской Церковью как наказание за ересь. Собор 1059 г. особо указал, что Мефодий скончался нечестиво, «как безбожный Арий» (у которого, по преданию, во время отправления нужды «расселось чрево», то есть выпали кишки). Конечно, это была напраслина, однако весьма показательная.
Когда в конце IX в. великоморавские князья признали главенство Римской Церкви в вопросах вероучения и литургики, а гонения со стороны немецкого духовенства заставили наиболее видных деятелей кирилло-мефодиевского кружка перебраться в Болгарию, богослужение на славянском языке продолжало практиковаться только в общинах «русских» ариан Прикарпатья. С этого времени «русское христианство» становится синонимом независимой славянской Церкви и славянской литургии. Наиболее ранним свидетельством тому является письмо римского папы Иоанна XIII (965–972) к чешскому князю Болеславу II. Давая свое благословение на создание Пражской епископии, Иоанн XIII предостерегал своего адресата: «Однако ты выбери для этого дела не человека, принадлежащего к обряду или секте болгарского или русского народа, или славянского языка, но, следуя апостольским установлениям и решениям, [выбери] лучше наиболее угодного всей Церкви священника, особенно сведущего в латинском языке, который смог бы плугом слова вспахать новь сердец язычников, посеять в них пшеницу добрых дел, а плоды для урожая вашей веры отдать Христу…» Очевидно, что «русский народ» здесь – это ближайшие соседи чехов, карпатские русины, которые, по уверению церковного писателя XII в. Матвея Краковского, были с самого своего обращения пропитаны «заблуждениями различными и порочностью еретической», ибо «не желает упомянутый народ ни с греческой, ни с латинской Церковью быть единообразным, но, отличный от той и другой, таинства ни одной из них не разделяет».
Узколобый фанатизм и культурное высокомерие Римского престола, вспахивавшего сердца западных славян при помощи латыни – «единственно истинного» богослужебного языка, в равной мере были присущи и Константинопольскому патриархату, в течение многих десятилетий упрямо насаждавшему в славяно-тюркской Болгарии греческую литургию, которая «предполагала назначение в Болгарию византийских иерархов и поэтому обещала облегчить контроль Византии над Болгарской Церковью».
Арианское влияние в древнерусском христианстве
А. Г. Кузьмин обнажил самую суть проблемы, сказав, что «в конечном счете именно вопрос об арианстве является стержневым в понимании взаимосвязи древнерусского христианства с кирилло-мефодиевской традицией». Религиозно-культурная переориентация киевской Церкви с православного греческого юга на русино-арианский запад в общем была неизбежна. К тому имелись все необходимые предпосылки, а почти полувековое пребывание Русской земли под рукой «светлых князей» ускорило этот процесс.
Миссионерское рвение русинов отмечено в ряде источников, где «русские» выступают в роли христианских просветителей местного населения. Еще Житие святого Северина (V в.) засвидетельствовало, что поселившиеся в Норике руги-ариане насильно перекрещивали туземцев, придерживавшихся ортодоксальной церковной доктрины. «Хроника всего света» Мартина Вельского (XV в.) приписывает обращение первого чешского князя-христианина Борживоя усилиям некоего «русского боярина». О «русских священнослужителях», насаждавших веру Христову среди каких-то славян, живущих по соседству с Польшей, упоминает Польский аноним XV в.
Переход в христианство самого Олега II, крестившегося под именем Александра, о чем сообщают моравские летописи, должно быть, в немалой мере способствовал широкому успеху христианской проповеди в Русской земле. Идея независимой славянской Церкви находилась в согласии с коренными интересами Киевского княжества, которое в течение всей первой половины X в. быстрыми шагами двигалось к государственно-культурному самоопределению. Да и патриархальная простота церковной организации «русской секты» (русинов-ариан) была для киевлян предпочтительнее авторитарной церковной иерархии греков, выросшей из гораздо более сложного общественного устройства Византийской империи. По-видимому, замена греческой литургии богослужением на славянском языке совершилась в Киеве быстро и безболезненно, так как в силу географической удаленности Русской земли от границ цивилизованной ойкумены Византия была лишена возможности воздействовать на русов средствами военного принуждения.
Киевское христианство при князе Игоре уже окончательно приняло русино-арианское обличье. Археологически это подтверждается идентичностью погребального обряда в христианских захоронениях первой половины X в. на территории Русской земли и Великой Моравии. Лингвистические наблюдения показывают, что ряд основополагающих церковных терминов – «церковь», «алтарь», «агнец», «поп», «пост», «десятина» и др. – перенесены на древнерусскую почву из западнославянских языков (точнее, из германо-римской церковной литературы через западнославянское посредничество), где они употреблялись в том же звучании. Из письменных свидетельств имеем текст русско-византийского договора 944 г., где киевские послы-христиане клянутся «Богом». Необычное отсутствие всякого намека на троичность этого божества (в отличие от византийских дипломатических документов этого времени, для которых обязательно перечисление ипостасей Троицы при упоминании Божьего имени) выдает в нем унитарного Вседержителя ариан. Дополнительным доводом в пользу этой точки зрения могут служить постановления Римской Церкви, которая начиная с 925 г. неоднократно осуждала славянское богослужение как арианское.
Историки много раз пытались определить степень политического, культурного, духовно-нравственного влияния христианской общины Киева на языческое окружение и общий характер их взаимоотношений в первой половине X в. Е. Е. Голубинский выделил киевских христиан в особую «политическую партию», которая не только «нравственно преобладала над язычниками», но и вершила важнейшие дела государственного правления. Сам Игорь «находился на стороне их или был внутренним христианином…». Того же мнения держался М. Д. Приселков, уточнявший, что лишь «официальное положение» Игоря «не позволяло ему лично перейти в новую веру…». A. B. Карташев полагал возможным говорить даже не о начале «христианизации киевской атмосферы на самых верхах», а об очевидном «большинстве христиан среди правящего класса».
Эти взгляды подверглись критике, выводы которой сводились к тому, что «последователей христианства было на Руси тогда уже немало» среди дружинно-купеческой верхушки, но «в целом Русь придерживалась еще старых религиозных верований».
Мне видится, что каждая из спорящих сторон, сохраняя известную правоту в частностях, искажает историческую ситуацию в целом: первая – тем, что поспешно христианизирует верхи, вторая – тем, что не допускает мысли о распространении христианства в гуще рядовых «кыян». Обратимся к фактам.
Сплошное археологическое исследование средневековых древностей Киевской земли показало, что с началом X в. в погребальном обряде «полян» произошла капитальная перемена. Теперь, вместо кремирования, «люди земли Русской» в массовом порядке стали предавать тела усопших земле (в подкурганных прямоугольных ямах), ориентируя их головой на запад, то есть именно так, как это предписывает христианский погребальный культ. В самом Киеве захоронения по обряду ингумации даже численно преобладают. Предложение включить «Полянские» могилы с ингумациями в эволюцию языческой погребальной обрядности не было подкреплено убедительной аргументацией. В то же время единственным серьезным аргументом против того, чтобы связать эти изменения в погребальной обрядности с влиянием христианства, служит тот факт, что в указанных могилах практически отсутствуют предметы христианского культа – нательные кресты, образки и т. п.
Но ведь в раннесредневековых «варварских» обществах, где у христианства не было устойчивых традиций, обычая постоянного ношения крестов и не существовало. Лишь немногие представители знати в целях укрепления социального престижа включали нательные кресты в состав ожерелий и других личных украшений. В отдельных случаях кресты изготовляли исключительно для погребения. Например, в могилах франкской и аллеманской знати меровингской эпохи (VI–VII вв.) встречаются кресты из золотой и серебряной фольги с отверстиями на концах, очевидно предназначенные для украшения савана (в погребениях они лежали по бокам или поверх покойного) и в силу этого характерные только для погребальной культуры. Их древнерусской аналогией являются кресты из листового серебра, имевшие ту же функцию наглядно продемонстрировать перед лицом смерти приверженность усопшего христианской религии. Но повседневное использование предметов личного благочестия было в обычае только среди небольшого слоя «лучших людей». В древнерусских погребениях (мужских) нательные кресты всегда являются частью «дружинно-купеческого» инвентаря: оружия, деревянных чаш с серебряными оковками, весов, монет и т. д. В народной среде почитание креста прививалось с еще большим трудом. Для большинства крест «был символом предназначаемой для рабов позорной смерти, непереносимым и немыслимым унижением Бога», поэтому «казнь Иисуса на кресте часто ощущалась народом, привязанным к традиционным формам благочестия, как оскорбление величества в буквальном смысле слова». Символика креста вызывала неприятие у многих антитринитарных ересей (отрицавших никейский догмат о Троице), в том числе и у ариан. Великий монгольский хан, находившийся под влиянием азиатского несторианства, шокировал Марко Поло тем, что отвергал поклонение кресту как богохульство: «Он ни за что не позволяет, чтобы перед ним несли крест, потому что на нем страдал и умер столь великий человек, как Христос».
Таким образом, между археологией и историей в данном случае нет никакого противоречия. Напротив, материалы археологических раскопок находятся в точном соответствии с данными письменных источников о распространении в первой половине X в. христианства в Русской земле. Осторожность следует проявить только к результатам исследования киевского некрополя, которые, видимо, все же не дают объективной картины количественного соотношения христиан и язычников в Киеве, так как «многие курганные кладбища были уничтожены во время расширения городских территории, причем не только в XIX–XX вв., но и в более раннее время. Другие языческие захоронения, сделанные в грунтовых ямах, над которыми не были насыпаны курганы (а такая традиция существовала в Полянской земле), могли быть просто не обнаружены археологами. По-видимому, не найдены и те захоронения, курганные насыпи над которыми были невысокими и сползли под влиянием атмосферных осадков». Однако несомненно то, что численность христианской общины Киева была весьма значительной.
Иную картину видим «на дворе теремном», среди дружинной «руси». Здесь христианство приживалось с большим трудом. Причинами тому были культурная отчужденность «княжеского общества» от массы рядовых «кыян», полиэтнический состав княжеской дружины, а также различные христианские запреты и ограничения, противоречившие дружинному образу жизни. У аль-Марвази есть одно любопытное сообщение о крещении каких-то русов (быть может, таврических) в 912–913 гг. Отметив воинственность этого народа, почитавшего меч главным источником своего существования, арабский писатель далее говорит: «И было их воспитание таким, пока они не приняли христианство… Когда они обратились в христианство, вера притупила их мечи, дверь добычи закрылась за ними, и они вернулись к нужде и бедности, сократились у них средства к существованию». Наконец русы возроптали и «захотели сделаться мусульманами, чтобы были дозволены для них набег и священная война».
Степень историчности этого показания аль-Марвази вообще, кажется, невелика. И, конечно, крайне сомнительно, чтобы обращение в христианство мгновенно преобразило русов в пацифистов. Но известие арабского писателя, во всяком случае, может быть принято как свидетельство настороженного и даже негативного восприятия дружинной «русью» христианской морали.
Более обстоятельную информацию по этому вопросу предоставляет письмо болгарского хана Бориса римскому папе Николаю I (880-е гг.). Как видно из этого послания (по сути, длиннейшего вопросника, состоящего из 106 статей), Борис был чрезвычайно озабочен проблемой примирения христианства (а именно его правил практического поведения) с традициями милитаризованного болгарского общества, в котором главное место отводилось воспитанию воинских доблестей и прославлению военных успехов. Он допытывается у папы, что надлежит делать, если весть о вражеском нападении пришла во время молитвы; следует ли государю прощать убийц, воров и прелюбодеев; как надлежит обращаться с ратниками, бежавшими с поля битвы, ослушавшимися приказа, или с теми, у кого во время смотра конь и оружие оказались не в должном порядке; как, в конце концов, карать, не применяя смертной казни (папа здесь ограничился советом смягчать правосудие милосердием). Другие вопросы касаются традиционных воинских обрядов болгар: использования лошадиного хвоста в качестве знамени, веры в предзнаменования, исполнения перед сражением ритуальных песен и танцев, ношения амулетов и оберегов, принесения клятвы на мече и т. д. Борис был огорчен, что папа сурово осудил их. Тревога болгарского вождя может быть легко спроецирована на настроение русских дружинников по отношению к новой религии, которое Повесть временных лет определяет так: «Неверным бо вера христианская уродство есть». Военная прослойка любого языческого общества видела в христианстве потенциальную угрозу, которая может ослабить единство дружинной касты и ее военную мощь.
Хотя сцена ратификации договора 944 г. в Киеве, с клятвами «поганой Руси» на Перуновом холме, а «хрестеяной Руси» в церкви Святого Ильи, и дала летописцу повод заметить, что «мнози бо беша варязи хрестеяне», однако сам текст договора неоспоримо свидетельствует, что «русин» в ту пору напрямую отождествлялся с «язычником» и именно в этом качестве противополагался греку-христианину («аще убиеть христианин русина или русин христианина…»). Если этот документ и упоминает русов-христиан, то совсем не по причине их численного большинства и политического первенства, а ввиду существенного отличия их клятвенного ручательства («Мы же, елико нас хрестилися есмы, кляхомся церковью святаго Ильи в сборней церкви, и предлежащем честным крестом, и хартью [грамотой] сею…») от общепринятого среди дружинников Игоря: «А некрещеная Русь полагають щиты своя и мечи наги, обручи свои и прочаа оружье, да кленутся о всемь, яже суть написана на харатьи сей…» Заключение мира от имени «всех людей Русской земли», среди которых были христиане и нехристиане, требовало внесения в текст договора обеих клятвенных формул.
Впрочем, вопреки мнению Голубинского, ничто не дает нам права выделить дружинников-христиан в особую политическую силу. Из текста договора 944 г. не видно, чтобы у них были какие-то особые политические интересы, идущие вразрез с интересами русов-язычников. Невозможно обнаружить и сколько-нибудь заметного культурно-нравственного превосходства христиан над язычниками, так как те и другие жили одним бытом – «по устроению отню и дедню» и по закону русскому.
Христианство не стояло особняком, «над» или «рядом» с язычеством, а было включено в систему языческого мировоззрения. Многие христианские могилы этого времени хранят следы ритуальных, очистительных костров (как пережиток языческих трупосожжений) и кости животных – остатки погребального пиршества, «стравы». Весьма красноречивой и выразительной находкой является бронзовая печатка с изображением Христа, привешенная на кольцо с языческим амулетом – таранной косточкой бобра (погребение подростка в деревянном гробу из дружинного некрополя под Шестовицами).
A. B. Карташев всячески подчеркивал грамотность христиан как основу их первенства в политических делах, однако древнейшая кириллическая надпись на Руси происходит из языческого кургана с погребением в ладье (курган № 13 в Гнездове). Различные источники в один голос говорят о том, что языческая Русь была грамотной. Болгарский писатель середины X в. Черноризец Храбр писал о «чертах и резах», использовавшихся славянами до изобретения кириллической азбуки. Ибн Фадлан своими глазами видел, как купцы-русы, похоронив «одного выдающего мужа из их числа», насыпали на его могиле курган, «водрузили в середине его большую деревяшку хаданга [белого тополя] и написали на ней имя этого мужа и имя царя русов…». Также и Масуди сообщает, что рассматривал в каком-то «русском» храме (видимо, на территории «русской» Таврики) некое пророчество, начертанное на камне. Наконец, договор с греками 911 г. содержит статью, из которой видно, что между русами было в обычае составлять письменные завещания: имущество умершего, сказано там, должно перейти к тому, «кому будет писал наследити именье…»; а по договору 944 г. русов обязали иметь при себе посыльные грамоты от князя. Ныне ученые уже смело говорят о том, «что первоначальное практическое использование письменности связано не столько с христианскими общинами и деятельностью миссионеров, сколько со средой государственной дипломатии и внешней торговли. Об этом говорят и география древнейших (IX–X вв.) находок надписей, и различные письменные системы (руническая, греко-византийская, куфическая, кириллическая), использовавшиеся в одних и тех же торговых, ремесленных и административных центрах, и сам характер надписей, обнаруженных на монетах, печатях и амфорах-корчагах».
Что касается «внутреннего христианства» Игоря, то на сегодняшний день не известен ни один источник, способный подтвердить эту его душевно-умственную предрасположенность. Зато невозможно оспорить «внешнее» язычество князя. К ясным свидетельствам летописи по этому поводу можно добавить не менее красноречивый факт, что формуляр письменного обращения византийских императоров к «архонту Росии», известный по книге Константина Багрянородного «О церемониях», «совпадает с обращением к правителям-язычникам и отличается от обращений к христианским государям, включающих оборот „во имя Отца, Сына и Святого Духа“». Думаю, что в случае с Игорем незачем предполагать душевную драму язычника поневоле, медлящего с личным крещением страха ради иудейска. Чтобы внести ясность в этот вопрос, нужно обратить внимание, во-первых, на полное равноправие язычников и христиан в договоре 944 г. и, во-вторых, на то, что Святослав не получил в детстве и крупицы христианского воспитания. Эти два факта достаточно хорошо характеризуют отношение Игоря к христианской религии: оно было уважительно-терпимым (при Игоре не наблюдается никакой напряженности между христианством и язычеством), хотя, вероятно, и без сочувствия.
Обращение Ольги к христианству
Итак, ко времени приезда Ольги «русское христианство» довольно прочно утвердилось «на горах киевских» и зримо заявляло о своем присутствии. В небе над Киевом высились кресты нескольких христианских храмов. Летописи называют церковь Святого Николая в Угорском и соборную церковь Святого Ильи. Прихожане этих храмов в массе своей были членами городской общины, но какая-то часть из них – представители военно-торговой «руси» из ближайшего окружения Игоря – жила на княжьем дворе. Все годы Ольгиной молодости христианство ежедневно напоминало ей о себе, как об идейно-духовной альтернативе «поганьству». Неизвестно, как отзывались в ней эти напоминания. Ее «внутреннее христианство», как и в случае с Игорем, остается под вопросом. Как бы ни было, «древлянский» мятеж поставил Ольгу перед необходимостью опереться прежде всего на дружинную «русь» и ее языческие поверья.
Решительный перелом в ее отношении к христианству обозначился в середине 50-х гг. X в. Крещение Ольги не прошло незамеченным ни на Руси, ни в сопредельных странах (наряду с древнерусскими известиями на этот счет имеются показания византийских и западноевропейских хроник). Однако многие конкретные обстоятельства этого события оказались быстро забыты. И среди них – все, что связано с причинами Ольгиного выбора. Спустя всего столетие образованнейшие русские книжники, Иаков Мних и митрополит Иларион, уже ничего не могли сказать о побуждениях, которыми руководствовалась Ольга, принимая крещение.
Повесть временных лет не только оставила поступок Ольги без всякой мотивации, но и преподнесла его в виде исторического анекдота. Возвратив княгиню в Киев (после объезда ею Новгородской земли), летописец выдержал восьмилетнюю паузу, заполненную единственно тем, что мать «пребываше в любви» с сыном Святославом. Затем, под 955 г., место действия внезапно меняется: «Иде Ольга в греки, и приде Царюгороду». Это не новый набег руси на столицу мира – Ольга прибывает на Босфор в качестве гостьи. Зачем, с какой целью? Да бог весть, – едва ли не просто так, людей посмотреть и себя показать: «И бе тогда цесарь Костянтин, сын Леонтов[Константин Багрянородный]. И приде к нему Ольга». Итак, Ольга в царских палатах, с визитом вежливости. И вдруг странный поступок василевса дает делу неожиданный оборот: видя ее красоту и ум, «удивився царь разуму ея, беседова к ней и рек ей: „Подобна еси царствовати в граде с нами“. Она же разумевши рече ко царю: „Аз погана есмь, да аще мя хощеши крестити, то крести мя сам. Аще ли ни, то не крещуся“. И крести ю царь с патриархом… Бе же речено имя ей во крещеньи Олена, яко же и древняя царица, мати великаго Костянтина [Константина I Великого]…» После крещения «царь… рече ей: „хощю тя пояти собе жене“. Она же рече: „како хощеши мя пояти, крестив мя сам и нарек мя дщерею, а в хрестеянех того несть закона, а ты сам веси [знаешь]“. И рече царь: „переклюкала [перехитрила] мя еси Ольга“. И дасть ей дары многи, злато и сребро, паволоки и сосуды различные и отпусти ю, нарек ю дщерью себе… И благослови ю патриарх, и иде с миром в свою землю и приде Киеву». Все вроде бы заканчивается как нельзя лучше: «поганая» Ольга благополучно избегает домогательств царственного сластолюбца (попутно обнаруживая, не в пример государю христианского мира, превосходное знание церковного устава, который запрещает браки между крестниками) и заодно спасает душу, приняв святое крещение.
Разительным диссонансом с озорным анекдотом о сватовстве императора звучит драматическая концовка статьи под 955 г.: «Си же Ольга приде Киеву. И посла к ней царь Гречьский, глаголя: „яко многа дарих тя, ты бо глаголаше ко мне, яко аще возвращу ся в Русь, многи дары прислю ти: челядь, воск и скору и вой в помощь“. Отвещавши Ольга и рече к послам: „аще ты… тако же постоиши у мене в Почайне [река, впадавшая в Днепр несколько севернее Киева, место стоянки кораблей], яко же аз в Суду [гавань в бухте Золотой Рог], то тогда ти дам“. И отпусти слы [послов] се рекши». Оказывается, встреча Ольги с императором проходила вовсе не под девизом «знай наших». Из Ольгиных слов явствует, что она вернулась в Киев оскорбленной оказанным ей приемом, а ее обращение в христианство было обставлено некоторыми политическими и экономическими условиями.
Баснословность всей истории со сватовством «царя» к заезжей русинке легко устанавливается по одному тому факту, что в то время, когда произошла встреча Ольги и Константина, у багрянородного василевса была здравствующая супруга. Кроме того, известно, что сам Константин относился к смешанным бракам крайне неодобрительно, полагая, что, «поскольку каждый народ имеет различные обычаи, разные законы и установления, он должен держаться своих порядков и союзы для смешения жизней заключать и творить внутри одного и того же народа. Ибо подобно тому как любое живое существо вступает в сношения с ему единородными, так и у каждого народа стало правилом вступать в брачные сожительства не с иноплеменниками и иноязычными, а с людьми того же рода и того же языка» («Об управлении империей»).
Однако за сюжетным вымыслом просвечивает исторически верная деталь, а именно что в середине 950-х гг. Ольга была еще молодой и привлекательной женщиной. Любопытно и вполне языческое восхищение перед ее умением строить «клюки». В своей заключительной части летописная новелла обнаруживает знакомство с подлинными обстоятельствами поездки Ольги в Царьград. Открыв Константинов обрядник «О церемониях», мы увидим, что между двумя приемами русского посольства в императорском дворце (9 сентября и 18 октября) действительно пролегло ни много ни мало 38 дней, в течение которых гордая «архонтисса Росии» томилась в ожидании вторичной аудиенции. Весь этот историко-эпический пласт, по всей вероятности, принадлежит древнему (светскому) преданию, подвергшемуся затем обработке в среде ученого монашества XII в. (если не более позднего времени), так как сделанный акцент на благонравном поведении вдовствующей княгини полностью отвечает неослабному вниманию Церкви к участи вдов, которое, в частности, проявлялось в многочисленных духовных поучениях о желательности сознательного сохранения ими своего невольного целомудрия. Для древнерусских летописцев и агиографов эпизод со сватовством императора был важен в качестве «исторической» иллюстрации того, что святая княгиня, еще «не зная закона христианского», жила «чистой и целомудренной жизнью», как сказано в Степенной книге (также и Житие особенно хвалит Ольгу за то, что «она не хотела выходить вторично замуж, но пребывала в чистом вдовстве»).
Достаточно вспомнить описание Константином Багрянородным тех многочисленных препятствий и напастей, которые подстерегали русов в их «мучительном и страшном, невыносимом и тяжком плавании» в Константинополь, чтобы отбросить всякие сомнения в том, что Ольга прибыла на берега Босфора не праздной путешественницей, а с заранее обдуманным намерением «принять свет в самом источнике его», по несколько цветистому выражению митрополита Макария. Никакие другие резоны, в том числе и подчеркиваемое некоторыми историками стремление Ольги установить более тесные отношения с Византией, сами по себе не оправдывали дорожного риска и, главное, не требовали ее личного присутствия в Константинополе, поскольку все насущные вопросы русско-византийских отношений традиционно улаживались обеими сторонами через обмен посольствами.
Древнерусское летописание, развивавшее иное, отличное от несторовского, историографическое направление, сохранило свидетельство того, что решение Ольги принять христианство созрело в Киеве. В. Н. Татищев, опираясь на свой источник (летопись епископа Симона), писал: «Ольга, владея со сыном и научена бывши от презвитер [священников], сусчих в Киеве, вере Христове, но кресчения народа ради преяти не можаши. Сего ради иде с верными вельможи ко Царюграду…» Благодаря Константину Багрянородному мы даже знаем имя одного из этих «пресвитеров», которые «научили» Ольгу, или, другими словами, приобщили ее к разряду «оглашенных» или «просвещаемых» (то есть воспринявших христианское учение и готовящихся к таинству крещения). Это отец Григорий, участник Ольгиного посольства в Константинополь, сопровождавший княгиню во время приемов у императора.
Но кто они такие, эти «пресвитеры, сущие в Киеве»? Показание Татищева вроде бы дает основание причислить их к местному духовенству – священнослужителям соборной церкви Святого Ильи или какого-то другого киевского храма. Однако если мы присмотримся к положению священника Григория в Ольгиной свите, то увидим, что он включен в большую княжескую «семью» (императорские дары уравнивают его с «прислужницами» Ольги). Статус «княжеского» священника свидетельствует против его принадлежности к приходскому духовенству Киева (летопись знает таких княжьих «попов», не подчинявшихся высшим церковным властям). И здесь нужно признать справедливой мысль X. Фризе, который, сличив известия русских и моравских летописей, заключил, что, вероятнее всего, «первое основание обращению Ольги в христианство было положено бежавшим из Моравии в Россию Олегом и сопутствовавшим ему духовенством…». По сведениям моравских летописей, она поручила ему командовать войсками, то есть сделала воеводой. Судя по месту и общественному значению «анепсия» в списке русского посольства, влияние Олега II на Ольгу и в самом деле было очень велико. Обыкновенно знатные лица, искавшие покровительства на стороне, поступали на службу вместе со всеми своими людьми. Несомненно, что и Олег прибыл в Киев во главе сильной дружины и в сопровождении большого количества своих домочадцев. Среди последних конечно же должны были находиться и княжеско-дружинные священники, духовно окормлявшие самого Олега и его людей, – как надо полагать, большей частью христиан из Моравии и Карпатской Руси. Эти «пресвитеры», по-видимому постоянно бывавшие на княжьем дворе вместе с Олегом, действительно могли расположить сердце Ольги к христианству в его «русском» (кирилло-мефодиевском) варианте.
Но принимать от них крещение в Киеве Ольга не пожелала. И совсем не из боязни вызвать этим народное возмущение, как представляет дело Татищев. Во-первых, у Ольги имелись все возможности креститься в Киеве тайно, а во-вторых, непонятно, почему ее крещение не дома, а в Царьграде должно было смягчить взрыв языческого негодования. Церковная традиция вообще была склонна подчеркивать и до крайности преувеличивать угрозу для жизни Ольги, якобы исходившую от киевских язычников. Новгородская I летопись, например, замечает, что княгиня и после своего крещения «имущи прозвитера втайне». Ничего общего с действительностью эти тенденциозные, голословные утверждения не имеют. Обрядник Константина Багрянородного «О церемониях» удостоверяет, что отец Григорий, будучи членом официальной русской делегации, и не думал ни от кого таиться, открыто пируя за одним столом с послами, купцами и другими «росами». А степень опасности для князя-христианина со стороны его языческой дружины ясно видна из слов Ольги Святославу: «Если ты крестишься, то и все то же сотворят». Надо полагать, княгиня знала, о чем говорила.
Цель Ольгиной поездки в Константинополь была сугубо личная – принять крещение. Но причины, по которым она предпочла царьградскую купель киевской, не ограничивались одними ее внутренними духовными побуждениями. Крещение было давним, испытанным инструментом интеграции «варварских» народов, и прежде всего их социальных верхов, в мир христианской цивилизации, политики и культуры. Сложившаяся в Византийской империи практика крещения «варварских» вождей предполагала символическое вступление последних в идеальную «семью» христианских государей, возглавляемую василевсами ромеев. Причем этот акт духовно-государственного «усыновления» каждая из сторон, как правило, расценивала по-своему. Византия с империалистическим простодушием зачисляла новокрещеного «архонта» в свои политические вассалы, даже если не располагала никакими наличными средствами, чтобы обеспечить его покорность или, по крайней мере, лояльность. В свою очередь, обращенный «варвар» отныне считал себя вправе домогаться от империи особого отношения к себе, что выражалось в различных требованиях политико-экономического свойства. Реальный же порядок межгосударственных отношений матери-империи с новоприобретенным «сыном», который почти всегда оказывался блудным, устанавливался в результате долгих дипломатических переговоров или в открытой борьбе, подчас очень острой. Во второй четверти X в. наибольшего видимого успеха добился болгарский хан Петр, получивший от Романа I Аакапина титул «василевса болгар» и руку византийской принцессы. При Константине Багрянородном последовало обращение двух венгерских «архонтов» – Дьюлы (948 г.) и Булчу (952 г.?), которые после крещения были возведены в сан «патрикиев». Дьюла удовлетворился этим и прекратил нападения на империю, но Булчу продолжал терзать византийское пограничье до самой своей гибели в 955 г.
Не подлежит сомнению, что Ольга была превосходно осведомлена о политическом аспекте крещального обряда в Царьграде. И если она тем не менее притязала на звание императорской «дщери», то ясно, что этот шаг был продиктован ее глубоким недовольством качеством русско-византийских отношений, достигнутым при Игоре. Крещение в Константинополе открывало перед Ольгой новые возможности в сложной политической игре с Византийской империей, тогда как «домашнее» крещение в Киеве не сулило ей, как «архонтиссе Росии», никаких перспектив.
Проблема датировки крещения Ольги
Дата крещения Ольги с давних пор выделена историками в отдельную проблему древнерусской истории, по которой к настоящему времени имеется солидная историография. Острота научной полемики вызвана противоречивыми показаниями главных источников. Согласно Повести временных лет, Ольга крестилась в 6463/955 г. Иаков Мних в «Похвале Владимиру» называет тот же год, беря за точку отсчета дату Ольгиной смерти: «по святом же крещении си блаженная княгыня Олга живе лет 15… и успе месяца июля в 11 день в лето 6477 [969 г.]». У Константина Багрянородного («О церемониях») приемы посольства «Эльги Росены» помечены только днями месяца и недели, без указания года: 9 сентября («в четвертый день недели») и 18 октября (воскресенье). В период самостоятельного правления Константина VII (945–959) такое сочетание чисел месяца и дней недели приходилось на 946 и 957 гг. Наконец, другой современник, так называемый Продолжатель Регинона Прюмского, сообщает, что Ольга была крещена при наследнике Константина VII, императоре Романе II (конец 959–963 гг.).
Многообразие вариантов не смутило, кажется, одного А. Шлецера, который уверенно остановился на летописном 6463/955 г., с курьезной высокомерностью заметив при этом, что «не занимается проверкой календарей». Остальные ученые не побрезговали этим занятием, сознавая его важность для воссоздания цельной картины Ольгиного обращения, и каждая из вышеприведенных дат нашла своих сторонников.
Итог дискуссии подвел A. B. Назаренко, предложивший, в свою очередь, «методический постулат», который «может служить удобным критерием при оценке представленных в науке разнообразных точек зрения по вопросу о крещении княгини Ольги…». Суть его в следующем. Поскольку все независимые друг от друга источники приурочивают крещение Ольги к ее единственной поездке в Константинополь, а достоверность сообщения Константина Багрянородного о его личном свидании с русской княгиней вне сомнений, то обсуждению подлежат только две возможные даты (946 и 957 гг.) из Константинова обрядника «О церемониях». Любая другая датировка вынуждена предполагать два визита Ольги в Константинополь (для крещения и для свидания с Константином Багрянородным). Тем самым в жертву приносится «важнейший методический принцип всякого научного построения: оно обязано быть максимально экономным». Из двух «скрытых» дат трактата «О церемониях» следует предпочесть более позднюю – 957 г., в том числе и потому, что в 946 г. Игорь был еще жив и, следовательно, Ольга не могла прибыть в Константинополь в качестве «архонтиссы Росии». Эта гипотеза и является наиболее «экономной» из всех с источниковедческой точки зрения.
Думаю, что «скрытая» дата Константинова обрядника (957 г.) вполне совместима с датой Повести временных лет и Иакова Мниха (955 г.), если предположить, что в этом году произошло не крещение Ольги, а ее «научение» от «пресвитер, сущих в Киеве», о котором говорит Иоакимовская летопись. Такой сценарий развития событий без малейшей натяжки выводит нас на контрольный временной рубеж, обозначенный в книге «О церемониях». Церковные правила не обязывали «оглашенного» к немедленному крещению. Состояние «оглашения» могло длиться долго, иногда годами. Христиане в древности вообще «очень поздно принимали св. крещение – отчасти по смирению, отчасти в том соображении, что, окрестившись незадолго перед кончиною, получат в крещении прощение всех грехов своих». Например, Константин I Великий так и поступил, крестившись только под конец жизни; святой Василий Великий пребывал оглашенным около тридцати лет. Возможно, Ольга и торопила события, но силою обстоятельств была вынуждена выдержать долгую паузу. Официальный визит особы такого ранга, несомненно, требовал дипломатической подготовки. По-видимому, переговоры заняли весь 956 г., так как грамота Ольги, извещавшая Константина о ее намерениях, могла отправиться в Царьград только летом этого года, вместе с торговым караваном русов; и с ним же, осенью, должен был прибыть в Киев благоприятный ответ императора. Весна и начало лета следующего года прошли в приготовлениях к плаванию. По соображениям безопасности и престижа численность русской флотилии, по всей видимости, на сей раз была значительно увеличена, – ведь одно только официальное посольство насчитывало около ста десяти человек. Снаряжение огромного флота должно было занять значительно больше времени, чем обычно, поэтому Ольгин караван отплыл из Киева почти с месячным опозданием (конец июля – начало августа). В первых числах сентября 957 г. Ольга наконец ступила на царьградский причал в бухте Золотой Рог.
Первый прием у императора
Записи Константинова обрядника о двух приемах «Эльги Росены» выдержаны в сухом и сдержанном стиле казенного протокола. Первая аудиенция русской княгине была назначена на 9 сентября. Церемониям в этот день не было конца. Сначала Ольгу принял сам Константин в большом триклине (зале) древнего Магнаврского дворца, строительство которого приписывалось Константину I Великому. Император восседал на «троне Соломона», снабженном эффектными механизмами. Ольга вошла в триклин в сопровождении своих «родственниц-архонтисс» и служанок; прочие члены посольства остались в вестибюле, отгороженном от триклина занавесом. Когда Ольга встала на указанное ей место перед троном, заиграли органы, и трон вместе с сидевшим на нем императором внезапно взмыл вверх и затем плавно опустился вниз. После этого маленького представления логофет дрома (глава ведомства почты и внешних связей) от имени Константина задал «архонтиссе Росии» несколько предписанных этикетом вопросов – о здоровье самой государыни, ее вельмож и благоденствии ее страны. Пока чиновник произносил свою речь, механические львы у подножия трона, приподнявшись на лапах, зарычали и забили хвостами, а на ветвях стоявшего рядом золотого дерева искусственными голосами защебетали птицы. Почти тотчас дворцовые слуги внесли в зал дары Ольги, предназначенные василевсу ромеев. За ответными словами Ольги последовало несколько мгновений торжественной тишины; потом вновь зазвучали органы, и княгиня, поклонившись, вышла.
Дав гостье немного отдохнуть, придворные чины провели ее через несколько залов и вестибюлей в триклин Юстиниана, где «архонтиссу Росии» ожидали супруга Константина, императрица Елена Лакапина, и ее невестка Феофано. Торжественная церемония повторилась, только без демонстрации механических чудес. По ее окончании Ольгу вновь проводили в комнату отдыха.
Деловая часть встречи состоялась во внутренних покоях императрицы, в присутствии Константина, Елены и их детей. Василеве пригласил Ольгу сесть, после чего «она беседовала с ним, сколько пожелала».
Во второй половине дня русскую делегацию пригласили на званый обед. Парадные столы были накрыты в триклине Юстиниана (для женщин) и в Хрисотриклине (для мужчин). Войдя в зал, Ольга подошла к креслу императрицы и «наклонила немного голову», тогда как «родственницы-архонтиссы» из ее свиты распростерлись на полу. На время трапезы Ольгу усадили рядом с Еленой за особый стол, места за которым по дворцовому уставу были отведены женам высших сановников империи, носившим титул зост-патрикисс. Слух пирующих услаждали певчие собора Святой Софии и церкви Святых апостолов, распевавшие василикии – величальные гимны в честь здравствующего василевса и членов его семьи; актеры разыграли пред очами августейших особ несколько театральных сценок.
Константин обедал вместе с «послами архонтов Росии, людьми и родичами архонтиссы [Ольги] и купцами». После обеда состоялось вручение подарков: «получили: анепсий ее – 30 милиарисиев, 8 ее людей – по 20 милиарисиев, 20 послов – по 12 милиарисиев, 43 купца – по 12 милиарисиев, священник Григорий – 8 милиарисиев, 2 переводчика – по 12 милиарисиев, люди Святослава – по 5 милиарисиев, 6 людей посла – по 3, переводчик архонтиссы – 15 милиарисиев».
Выдав денежные подарки, император покинул Хрисотриклин и проследовал в другое помещение – аристирий (зал для завтрака), куда тем временем переместились и женщины. Здесь, на небольшом золотом столе, их ждал десерт, сервированный в «украшенных жемчугами и драгоценными камнями чашах». После трапезы Ольге поднесли «золотую, украшенную драгоценными камнями» чашу с 500 милиарисиев; женщин из ее свиты также почтили денежными дарами: «6 ее женщинам – по 20 милиарисиев и 18 ее прислужницам – по 8 милиарисиев».
Из всего этого видно, что 9 сентября Ольге была оказана почетная встреча, впрочем мало чем отличавшаяся в целом от обхождения с другими иноземными послами, посещавшими двор Константина, – например, от аудиенций, данных «друзьям-сарацинам» из пограничного города Тарса (в Сирии), описание приемов которых находится в той же 15-й главе II книги «О церемониях», где помещен и рассказ о приемах «Эльги Росены».
Второй прием
Но вторая протокольная запись от 18 октября резко контрастирует с первой. В ней нет ни пышных церемоний, ни доверительных бесед с глазу на глаз, ни внимательного наблюдения за перемещениями действующих лиц и занимаемыми ими местами. Скупо сообщается о прощальном обеде для русского посольства. Как и в первый раз, «василевс сидел с росами [в Хрисотриклине]. И другой клиторий [обед] происходил в Пентакувуклии Св. Петра [парадном зале при дворцовой церкви], где сидели деспина [императрица] с багрянородными ее детьми, с невесткой и архонтиссой [Ольгой]. И было выдано: архонтиссе – 200 милиарисиев, ее анепсию – 20 милиарисиев, священнику Григорию – 8 милиарисиев, 16 ее женщинам – по 12 милиарисиев, 18 ее рабыням – по 6 милиарисиев, 22 послам – по 12 милиарисиев, 44 купцам – по 6 милиарисиев, двум переводчикам – по 12 милиарисиев». В общем, поели, отдарились, разошлись.
Сравнение обоих приемов показывает, что 18 октября состав приглашенных лиц подвергся некоторому сокращению (не пришли «люди» Ольги, Святослава, посла и личный переводчик княгини), а сумма денежных даров была сильно урезана. Историки справедливо отказываются видеть в этом просто нейтральный нюанс протокола, так как оба эти обстоятельства нельзя отнести к повседневной дипломатической практике византийского двора. Скажем, вышеупомянутые сарацинские послы после первого и второго приемов получили одинаковую сумму – по 500 милиарисиев; неизменной осталась и общая сумма раздач, предназначенная их людям, – 3000 милиарисиев. Таким образом, уменьшение суммы даров членам русской делегации позволительно считать явным знаком недовольства Константина ходом переговоров. Очевидно, ему понравилось далеко не все из того, что он услышал из уст Ольги во время беседы с ней во внутренних покоях императрицы. Причем интересно, что недовольство императора выразилось очень избирательно – оно коснулось только самой Ольги, ее ближайшего окружения и купцов, тогда как послы «архонтов Росии», «общественные» переводчики и отец Григорий оба раза получили одну и ту же сумму. Значит, раздражение Константина было вызвано некими претензиями «архонтиссы Росии» и городских общин Киева, Чернигова и Переяславля.
Содержание переговоров
О чем же говорили Ольга и Константин во время своей единственной личной беседы друг с другом?
Конечно же в первую очередь о главной цели Ольгиного визита – крещении. Обычно крещение «оглашенных» совершалось в дни больших церковных праздников. И скорее всего, желание Ольги креститься было удовлетворено уже через несколько дней после первой аудиенции – 14 сентября, в день Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня. Этот праздник был установлен в память великого события в жизни Церкви, случившегося, по церковному преданию, в 313 г., когда императрица Елена, мать Константина I, нашла в Иерусалиме подлинный крест Христов и воздвигла его для всеобщего чествования и поклонения. Со стороны Константина Багрянородного и его супруги Елены, носивших имена своих великих предков, было вполне естественно приурочить крещение «архонтиссы Росии» к этому знаменательному дню. Средневековье вообще любило такие символические переклички с прошлым. Крещение Ольги на праздник Воздвижения Креста Господня подтверждается выбором ее крестильного имени – Елена, которое Повесть временных лет напрямую связывает со святой царицей Еленой: «Бе бо наречено имя ей во святом крещении Елена, якоже и древняя царица, мати великого Константина».
Митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати» при упоминании Ольги также обыгрывает тему обретения Честного Креста – в материальном и духовном планах. Великий Константин, пишет он, обращаясь к князю Владимиру, «с матерью своей Еленою крест из Иерусалима принес… Ты же с бабкою твоею Ольгою принес крест из нового Иерусалима – града Константина – по всей земле своей поставил и утвердил веру». Впрочем, позднее церковное предание утверждало, что патриарх действительно передал Ольге крест, который она привезла в Киев. В Прологе XIII в. сказано, что эта святыня «ныне стоит в Киеве во Святой Софии в алтаре на правой стороне». Литовцы, завоевав Киев, вывезли «Ольгин крест» в Люблин. Больше о нем ничего не известно.
Зримым памятником совершенного над Ольгой церковного таинства долгое время оставалось драгоценное блюдо, хранившееся в ризнице собора Святой Софии, где, по всей видимости, и проходила церемония крещения. Это «блюдо велико злато служебно» (то есть используемое при богослужении, возможно, в качестве дискоса) еще в 1200 г. видел новгородский паломник Добрыня Ядрейкович (будущий архиепископ Новгорода Антоний). В его описании эта достопримечательность выглядела так: «Во блюде же Олжине камень драгий, на том же камени написан Христос, и от того Христа емлют печати людие на все добро; у того же блюда все по верхови жемчугом учинено». Ольгин дар пропал из собора после разграбления Константинополя крестоносными громилами в 1204 г.
С формальной стороны Ольга могла быть довольна: она «восприяла свет в самом источнике его». Но весьма вероятно, что именно при обсуждении некоторых церемониальных вопросов, связанных с обрядом ее крещения, были посеяны первые семена будущей размолвки. Дело касалось выбора Ольге крестного родителя. В случае, когда восприемником иноземного государя-язычника выступал сам император, обряд крещения сопровождался церемонией наречения новообращенного «цезарем сыном» василевса ромеев, каковой титул был выше звания «августы», жены императора. При этом патриарх, произнося особую молитву «на князи, хотящий прияти власть великую от царя», подавал василевсу епитрахиль, которую тот собственноручно возлагал на получавшего царское достоинство «варвара». Подобной чести некогда удостоился болгарский хан Борис, крещенный императором Михаилом III; «сыном» василевса числился Ольгин современник, болгарский царь Петр. В книге «Об управлении империей» Константин Багрянородный пишет, что вожди «северных и скифских» народов, в том числе и русов, неоднократно просили («а подобное случается частенько») послать им «что-нибудь из царских одеяний или венцов, или из мантий ради какой-либо их службы и услуги…». То есть стремление приравнять великокняжеский титул к царскому было присуще еще Игорю. Похоже, что и Ольга претендовала на звание императорской «дщери», сопряженное с цесарским достоинством. По-видимому, летописная новелла о крещении Ольги в Царьграде является кривым зеркалом трудных переговоров русской княгини с Константином по этому поводу. Как можно догадываться, первоначальный смысл «крестильной истории» заключался в прославлении очередной «мудрости» (хитрости) Ольги, которая уклонилась от предложенного ей звания императорской супруги-августы и приобрела более весомый титул «дщери-царицы».
На самом же деле царский венец не был возложен на голову «архонтиссы Росии». Подобные требования со стороны «северных и скифских народов» Константин Багрянородный считал «неуместными домоганиями и наглыми притязаниями», которые следует «пресекать правдоподобными и разумными речами, мудрыми оправданиями…» («Об управлении империей»). Он также не поленился привести образец возможных аргументов: «Эти мантии и венцы… изготовлены не людьми, не человеческим искусством измышлены и сработаны, но, как мы находим запечатленным словами заповедными в древней истории, когда Бог сделал василевсом Константина Великого, первого царствующего христианина, он послал ему через ангела эти мантии и венцы… и повелел ему положить их в великой божьей святой церкви, которая именем самой истинной мудрости божьей святою Софией нарекается, и не каждый день облачаться в них, но когда случается всенародный великий Господний праздник. Из-за этого-то божьего повеления он [Константин Великий] убрал их… Когда же наступает праздник Господа Бога нашего Иисуса Христа, патриарх берет из этих одеяний и венцов нужное и подходящее для случая и посылает василевсу, а тот надевает их как раб и слуга божий, но только на время процессии, и вновь после использования возвращает в церковь. Мало того, есть и заклятие святого и великого василевса Константина, начертанное на святом престоле божьей церкви, как повелел ему Бог через ангела, что если захочет василевс ради какой-либо нужды или обстоятельства, либо нелепой прихоти забрать что-нибудь из них, чтобы употребить самому или подарить другим, то будет он предан анафеме и отлучен от церкви как противник и враг божьих повелений». Константин уверяет, что на своем опыте убедился в действенности этих «мудрых оправданий». Возможно, нечто подобное услышала и Ольга.
Впрочем, у василевса имелась более простая отговорка для отказа стать ее крестным отцом. В православной Церкви принято при обряде крещения взрослой женщины выбирать ей крестную мать, а не отца, и Константин легко мог сослаться на эту традицию. Во всяком случае, несомненно, что император под каким-то благовидным предлогом уклонился от личного восприемничества при крещении русской «архонтиссы», перепоручив эту роль своей супруге. Ни один источник не подтверждает версию Повести временных лет о том, что Ольгу крестил патриарх, а ее восприемником от купели был сам василевс. Этих подробностей нет у Иакова Мниха и в ранних редакциях Жития Ольги. Византийский историк XI в. Иоанн Скилица пишет только, что, «крестившись и явив свою преданность истинной вере, она [Ольга] была почтена по достоинству этой преданности и вернулась восвояси». Почти в тех же выражениях описывают крещение Ольги греческие писатели XII в. Георгий Кедрин и Иоанн Зонара.
Оказанная русской княгине «великая честь», по всей вероятности, заключалась в том, что Ольга была принята в идеальную «семью» василевса с титулом патрикии. На это как будто указывает почетное место, отведенное ей за столом августы Елены во время званых обедов 9 сентября и 18 октября. Тут кстати вспомнить, что и двое венгерских «архонтов», Булчу и Дьюла, о которых говорилось выше, крестившись, стали официально именоваться «патрикиями». И поскольку в глазах Константина, как видно из его сочинений, «архонты» Венгрии и Руси имели равное достоинство (императорские грамоты к тем и другим одинаково запечатывались печатями весом в два золотых солида), Ольга вряд ли могла рассчитывать на большее.
Еще одним вопросом, который неизбежно должен был возникнуть на русско-византийских переговорах в связи с крещением Ольги, был вопрос о статусе Русской Церкви. И здесь, по-видимому, тоже не обошлось без взаимного непонимания и раздражения. Византийская Церковь в своем историческом развитии выработала строгую систему административной централизации по образцу гражданского управления ромейской империей, благо границы светские и церковные тогда приблизительно совпадали. Пяти имперским диоцезам (военно-административным округам) соответствовали пять диоцезных архиепископств или патриаршеств. Это свое домашнее устройство Церкви, пригодное исключительно для национально-государственного бытия Византийской державы, греки очень скоро стали рассматривать как имеющее всемирное значение и, более того, как единственно возможное. Патриарх антиохийский Петр (первая половина XI в.) убежденно писал: «Пять патриаршеств знаем во всем мире, как и тело наше управляется пятью чувствами – пятью престолами». Естественно, что всем прочим «варварским» народам, желавшим вступить в лоно Греческой Церкви, предлагалось просто подчиниться одной из пяти патриархий на правах митрополии или епископии. Их попытки приобрести церковную независимость (автокефалию) воспринимались в Византии очень болезненно. Церковную жизнь вне пяти патриархатов византийские иерархи приравнивали к существованию вне всемирной Церкви.
Вопросы церковной организации приобретали особенную остроту в свете теократической доктрины Византийской империи. Последняя мыслилась защитницей и хранительницей всемирного христианства, внешней оградой православного благочестия. Возлагаемые на государство церковно-охранительные функции превращали василевса в светского главу Церкви, блюстителя веры, догматов и вообще установленного Богом и освященного Церковью миропорядка; с пера Константина Багрянородного даже слетело, что император – это «Христос среди апостолов». И коль скоро «варварские» народы принимали церковный протекторат Греческой Церкви, они автоматически попадали в разряд подданных василевса, вселенского «царя православия».
На каких конкретных условиях пытались столковаться Ольга и Константин по вопросу устройства Русской Церкви – об этом у историков существуют одни предположения. Быть может, василевс предлагал не так уж мало. Так или иначе, несомненно лишь то, что с византийской стороны речь шла о восстановлении в той или иной форме протектората Константинопольской патриархии над «Русской митрополией». Между тем в планы Ольги это наверняка не входило. Еще находясь в Болгарии, она могла составить первое понятие о том, что теория, а еще больше практика византийской теократии противоречат национальной независимости соседних с империей братьев во Христе. Фактически достигнутая церковная самостоятельность христианской общины Киева ее вполне устраивала. Проблема, однако, заключалась в том, что корни этой самостоятельности не восходили явным образом и непосредственно к первоисточнику благодати – апостольской Церкви. После разрыва с греческой иерархией киевские христиане лишились преемственности со священной и признанной всеми церковной традицией, и потому «кафоличность» основ ее самобытного существования в любой момент могла быть оспорена и поколеблена. Возможно, киевское духовенство испытывало некоторые затруднения и в практической сфере церковной жизни. Ведь византийцы, например, всерьез уверяли «варваров», что священный елей производится только в их империи и оттуда расходится по всему миру (болгарский хан Борис даже был вынужден в связи с этим обратиться за разъяснениями к римскому папе Николаю II, который яростно опроверг это гегемонистское измышление).
Перед Ольгой стояла чрезвычайно трудная задача: воссоединить Русскую Церковь с византийским священством и в то же время воспрепятствовать превращению своей страны в «политического сателлита и культурную провинцию Византийской империи». Возможно, она прочила в русские епископы того же отца Григория; может быть, не возражала и против приезда в Киев греческого духовенства, но вместе с тем требовала для Русской земли широкой церковной автономии и сохранения литургии на славянском языке. То и другое было для Константина одинаково неприемлемо, и воссоздать «Русскую митрополию» на подобных условиях, как видно из ее отсутствия в списке митрополичьих кафедр в книге «О церемониях», он не пожелал.
Несколько косвенных признаков как будто бы указывают на то, что «среди прочего Ольга вынашивала, возможно, и планы русско-византийского династического союза». В 957 г. Святослав, которому исполнилось 15–16 лет, как раз вступил в брачный возраст. В Константинополе он был представлен не только собственным послом, но также и своими «людьми», что может свидетельствовать о делегировании им каких-то экстраординарных поручений и полномочий, не входивших в компетенцию посла. Сама Ольга во время приемов пользовалась привилегиями «опоясанной патрикии», как если бы была свекровью одной из византийских принцесс. В те времена лучшим и даже едва ли не единственным способом «раз навсегда выйти из черного тела „варваров“ и стать династическими аристократами» была женитьба на византийской принцессе, ибо в мире раннего Средневековья – мире невесть откуда взявшихся герцогов и королей с сомнительными генеалогиями – одни только византийские василевсы могли считаться подлинными наследниками римского величия и аристократического благородства. Стремясь приобрести царский венец и добиться от Византии признания ее суверенных прав, Ольга вполне могла и, более того, с необходимостью должна была прийти к мысли о желательности династического брака ее сына с одной из трех дочерей Константина (подходящей по возрасту невестой была, например, принцесса Феодора – почти ровесница Святослава). Но если такие замыслы и подогревали Ольгино честолюбие, то они заранее были обречены на неудачу, поскольку именно эти «неразумные и нелепые домогательства» иноземцев вызывали у Константина особенно сильное раздражение. Своему сыну Роману II он советует в будущем «отклонять и эту их просьбу, говоря такие слова: „Об этом деле также страшное заклятие и нерушимый приказ великого и святого Константина начертаны на священном престоле вселенской церкви христиан святой Софии: никогда василевс ромеев да не породнится через брак с народом, приверженным к особым и чуждым обычаям, по сравнению с ромейским устроением, особенно же с иноверным и некрещеным, разве что с одними франками. Ибо для них одних сделал исключение сей великий муж святой Константин, так как и сам он вел род из тех краев, так что имели место частые браки и великое смешение меж франками и ромеями. Почему же только с ними одними он повелел заключать брачные сделки василевсам ромеев? Да ради древней славы тех краев и благородства их родов. С иным же каким бы то ни было народом нельзя этого сделать; а дерзнувший совершить такое должен рассматриваться как нарушитель отеческих заветов и царских повелений, как чуждый сонму христианскому – и предается анафеме“». И далее он поносит двух своих предшественников – Льва IV, женившегося на дочери хазарского кагана, и своего тестя Романа I Лакапина, выдавшего внучку за болгарского царя Петра: первый, по его словам, «из-за сих его противозаконных нечестивых деяний… в божьей церкви постоянно отлучается и предается анафеме, как преступник и ниспровергатель повелений и Бога, и святого великого василевса Константина»; второй же «еще при жизни… был крайне ненавидим, порицаем и поносим и советом синклита, и всем народом, и самою церковью, так что ненависть к нему под конец стала явной и после смерти точно так же подвергали его презрению, обвинению и осуждению, введшего как новшество это недостойное и неподобающее для благородного государства ромеев дело». Быть может, доведя до сведения Ольги все эти доводы, Константин все же попытался смягчить свой отказ, воздав ей почести, на которые русская «архонтисса» имела бы право в случае женитьбы Святослава на императорской дочери.
Итак, по совокупности косвенных свидетельств почти не приходится сомневаться в том, что во время беседы с Ольгой 9 сентября Константин Багрянородный увидел перед собой крупного политика, предложившего к обсуждению всесторонне продуманную программу коренного пересмотра русско-византийских отношений. Посредством личного крещения Ольга попыталась заставить Византию признать ключевую роль Русской земли в Северном Причерноморье и превратить киевского князя в главного союзника империи в этом регионе – союзника не только политического, но и, так сказать, цивилизационного. Но Константин, кажется, не был готов к этому. В книге «Об управлении империей» чувствуется его глубокое недоверие к «росам». Константин очень неприязненно и настороженно отзывается о них и явно предпочитает сближению с «внешней Росией» укрепление союза с печенегами. Все его политические советы сыну сводятся к тому, как нейтрализовать «росов», а не каким образом на них опереться. Весьма вероятно, что подобные настроения императора были следствием походов Игоря на Византию. По всей видимости, в отношениях с Русью Константин не хотел выходить за политические рамки договора 944 г.
У русско-византийских переговоров 957 г. был еще и экономический аспект, который, впрочем, почти полностью скрыт от нас. Должно быть, Ольга пыталась выговорить какие-то новые торговые преимущества для русских купцов. Возможно, она добивалась отмены ограничения на вывоз из Византии шелковых тканей. Запретительная торговая система византийского правительства была непостижима «для варвара, который жил в условиях рудиментарной экономической организации». Более того, в его глазах система эта выглядела прямым оскорблением, дискриминацией. Лиутпранд, у которого при отъезде из Константинополя таможенники отняли приобретенные им пять пурпурных плащей, разразился по адресу византийцев следующей гневной тирадой: «Эти дряблые, изнеженные люди, с широкими рукавами, с тиарами и тюрбанами на головах, лгуны, скопцы, бездельники, ходят одетые в пурпур, а герои, люди полные энергии, познавшие войну, проникнутые верой и милосердием, покорные Богу, преисполненные добродетели, – нет!» Едва ли торговые «люди земли Русской» смотрели на дело иначе. Однако никаких уступок им сделано не было.
Исход переговоров
После крещения 14 сентября Ольга пробыла в Константинополе еще целых 34 дня. Вряд ли княгиня все это время просто «болталась с своим караваном на водах Босфора и Золотого Рога», терпеливо дожидаясь ответа на свои предложения, как пишет A. B. Карташев. Надо полагать, между нею и византийским двором шли активные консультации с целью достичь окончательной договоренности. Сообщение Повести временных лет дает основание думать, что необычная продолжительность переговоров была спровоцирована не только бескомпромиссной позицией Константина, но и неуступчивостью Ольги, у которой тоже имелись свои козыри – «вой в помощь», крайне необходимые Византии для военных операций против арабов. Кроме того, попусту томить «архонтиссу Росии» ожиданием было слишком накладно для императорской казны, – ведь все эти пять недель русское посольство находилось на полном правительственном содержании.
В конце концов переговоры, по-видимому, зашли в тупик, и терпение василевса лопнуло. 18 октября Ольге просто дали прощальный обед. Еще раз говорить со строптивой «архонтиссой» Константин не пожелал. Свое раздражение «неуместными домогательствами и наглыми притязаниями» он выразил резким уменьшением суммы денежных даров: Ольге – в 2,5 раза, ее людям – на 30–40 %, купцам – наполовину. Список приглашенных лиц из Ольгиной свиты подвергся сокращению, люди горе-жениха Святослава также не были позваны на пиршество. Вероятно, уже на следующий день Ольга уехала. «Переклюкать» Константина не получилось.
Договор 944 г., однако, оставался в силе, и в следующем, 958 г., после неоднократных стычек с отрядами Сайф-ад-Даула, Константин, по сообщению арабских источников, «начал мирные переговоры с соседними народами… Он заключил мир с властителями болгар, русов, турок [венгров], франков и просил у них помощи». Но его послы, если верить Повести временных лет, были встречены в Киеве более чем прохладно.
В ответ на их просьбу поскорее прислать обещанные «челядь, воск и скору и вой в помощь» Ольга будто бы высокомерно возразила, что василевс безусловно получит все это, если соблаговолит постоять у нее в Почайне, как она стояла у него «в Суду». Подлинные слова княгини, вероятно, звучали более дипломатично, но факт остается фактом: послы Константина вернулись назад ни с чем. Забыть обиду Ольга не захотела. К тому же в голове у нее зрел замысел нового церковно-политического альянса. В лице Ольги древнерусская политическая мысль постигла ту важную истину, что в конце концов на Царьграде свет клином не сошелся.
См. также.
Опекунша или глава Русской земли?
Устроительница Русской земли великая княгиня Ольга
3 января 2014: День памяти Княгини Ольги
Сергей Цветков Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава
Другие новости и статьи
« Разведсводка 1942 г. о возможности открытия Второго фронта
Культура и искусство - вечные духовно-нравственные ценности в воспитании молодежи »
Запись создана: Пятница, 25 Октябрь 2019 в 0:11 и находится в рубриках Кашеварная часть.
Темы Обозника:
COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование ремонт реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика