Русская пролетарская революция в контексте мегаистории
Приход большевиков к власти в октябре – ноябре 1917 года стал ярким событием, сыгравшим весьма неоднозначную роль как в российской, так и в мировой истории. Автор обсуждает некоторые причины и последствия большевистской революции в их системных зависимостях, их роль в социально-политических перипетиях ХХ века, а также возможные перспективы цивилизации в условиях кризиса глобальной геополитической системы.
Ключевые слова: Мегаистория, война, революция, катастрофофилия, прогресс, техно-гуманитарный баланс.
Мы создали цивилизацию «Звездных войн» с инстинктами древнего каменного века, общественными институтами Средневековья и технологиями, достойными богов. Э. Уилсон
Мегаистория (Универсальная, или Большая, история) – интегральная модель космофизической, геологической, биологической и социальной эволюции. В ее ракурсе антропосфера рассматривается как планетарная система, которая развивалась по единым векторам (продолжившим векторы биологической, геологической и космофизической эволюции), притом что на протяжении тысячелетий наиболее значимые эволюционные события концентрировались в различных зонах географического и культурного пространства.
С XVII века фокус планетарной эволюции сместился в Европу, остававшуюся, по мнению многих историков (Мельянцев 1996; Diamond 1999), культурной периферией Евразийского континента после краха Западной Римской империи. В беспрецедентном темпе развивались наука и техника, образование и медицина, социальная организация и гуманистические ценности, формировались нации и классы, а с ними новые противоречия и механизмы согласования.
Все это стимулировалось идеей Прогресса (с отчетливо евроцентрическим уклоном) как восхождения к совершенному обществу, выстроенному волей и разумом человека. В ХХ век Европа ворвалась на гребне оптимистических ожиданий. С увеличивающейся продолжительностью жизни, все более комфортной и безопасной, росло население (почти три столетия до 1930-х годов совокупное население Земли росло за счет европейцев и выходцев из Европы), параллельно возрастали доходы и банковские вклады. Научная картина мира – стройная, ясная и близкая к завершению – демонстрировала безграничную силу рационального ума…
Катастрофа второго десятилетия. Почему революция и почему Россия?
Чтобы создать таких бунтарей, вовсе не требуется коварной пропаганды; всюду, где развивается промышленность, возникает коммунистическое движение как порождение пороков того строя, который дает людям некоторое образование, а потом порабощает их. Марксисты появились бы все равно, даже если бы Маркс никогда не существовал. Г. Уэллс
В 1909–1910 годах разошлась миллионными тиражами и была переведена на двадцать пять языков книга будущего лауреата Нобелевской премии мира Н. Энджелла (2009). В ней было доказано, что войны в Европе отныне исключены, потому что экономически бессмысленны: при столь тесном переплетении национальных экономик разрушение одной из них автоматически повлечет разрушение всех остальных. Поскольку же к тому времени господствовало убеждение в обусловленности политических процессов вообще и войн в особенности экономическими факторами, постольку доказательства Энджелла звучали неопровержимо.
Европейцы уверовали в то, что война и впредь останется чем-то вроде волнующе опасного сафари на далеких землях для их скучающих сограждан. Действительно, после окончания чрезвычайно кровопролитной Тридцатилетней войны (1648 год) и установления Вестфальской политической системы европейские войны сделались беспримерно «гуманными», и число человеческих жертв не шло в сравнение ни с религиозными войнами Средневековья, ни с насилием в других частях света1 . А после франко-прусской войны 1870 года вооруженных конфликтов между европейскими государствами (внутри Европы) и вовсе не происходило, так что вывод о немыслимости таковых в будущем мало у кого вызывал сомнения…
Последующие события в очередной раз развенчали концепцию, восходящую к Н. Макиавелли, которая сводит политическую мотивацию к меркантильным интересам. Жизнь европейцев на протяжении более двух с половиной веков оставалась относительно спокойной благодаря тому, что их военные технологии обеспечили достаточные возможности для переноса экспансионистских устремлений во внешний мир. Когда же географические ресурсы для внешней экспансии были исчерпаны (Земля оказалась не безразмерной!), агрессия европейцев переориентировалась внутрь континента.
Первое десятилетие ХХ века, политически спокойное, ознаменовалось извращенной «модой» на всяческие сумасбродства, вплоть до коллективных самоубийств, а такое состояние духовной культуры часто становится симптомом нарастающей тоски по острым эмоциональным переживаниям (Могильнер 1994; Рафалюк 2012). С 1911 года в странах Европы усиливалась жажда то ли «маленькой победоносной войны», то ли «революционной бури» – специфическое общественное настроение, которое немецкий политолог П. Слотердейк (Sloterdijk 1983) обозначил как массовый комплекс катастрофофилии.
По свидетельствам современников, в августе 1914 года европейские столицы были охвачены праздничным настроением, и это наблюдение подтверждают фотографии восторженных толп на улицах. Немецкие интеллектуалы писали, что только теперь начинается настоящая жизнь вместо бессмысленного прозябания прежних десятилетий. Масса простых граждан и государственные деятели по обе стороны образующихся фронтов были уверены, что война окажется короткой и победной (Троцкий 2001). И только самые отчаянные из марксистов верили, что начинается долгожданная мировая война, предсказанная Ф. Энгельсом и долженствующая перерасти во всемирную пролетарскую революцию. Н
о, как отмечал в другом месте сам же Энгельс (1965: 396), результатом столкновения многих воль и стремлений в реальной истории всегда становится «нечто такое, чего никто не хотел». Разразилась страшная война, подобной которой европейцы не знали в предыдущие 266 лет и которая действительно завершилась революцией и жестокой гражданской войной, но только в одной стране. Вера большевиков в то, что их почин будет подхвачен зарубежными пролетариями, воплотилась в названии нового государства (1922 год), исключающем этническую идентификацию. Ожидалось, что страны Европы, Азии, а затем и других частей света, подавляя сопротивление эксплуататорских классов, станут интегрироваться в «единое человечье общежитье» (В. Маяковский). Позже было признано и возможное участие в этом прогрессивном процессе непобедимой Красной армии, что отразилось не только в политической публицистике, но и в художественных произведениях. Характерны строки известного поэта-романтика П. Когана (1940 год): «Но мы еще дойдем до Ганга, // Но мы еще умрем в боях, // Чтоб от Японии до Англии // Сияла Родина моя». Ожидания большевиков, конечно, не были беспочвенными. Мировая война стала испытанным приемом, с помощью которого правители испокон веков снимают накопившееся внутреннее напряжение: этнографами показано, как первобытные вожди регулярно стравливают между собой племенную молодежь, обеспечивая тем самым сохранение своей власти (Савчук 2001). Но война, оказавшаяся намного длительнее и кровопролитнее, чем ожидалось, со своей стороны обострила недовольство. Г. Уэллс, посетивший Петроград и Москву в 1920 году, писал: «Если бы мировая война продолжалась еще год или больше, Германия, а затем и державы Антанты, вероятно, пережили бы свой национальный вариант русской катастрофы.
То, что мы застали в России, – это то, к чему шла Англия в 1918 году, но в обостренном и завершенном виде… Западной Европе и сейчас еще угрожает подобная катастрофа» (Уэллс 1958: 33). Как отмечают специалисты по американской истории, в начале 1930-х годов коммунистическая революция реально угрожала и США (Уткин 2012). Добавим, что если коммунистические перевороты в Европе и Азии происходили при более или менее явном участии СССР, то в последующем в Латинской Америке сторонники «диктатуры пролетариата» дважды пришли к власти самостоятельно, на волне антиамериканских настроений: Куба (1959 год) и Чили (1970 год).
Вопрос о том, почему именно Россия оказалась «самым слабым звеном в цепи империалистических государств», обсуждался сотнями современников, последователей и оппонентов В. И. Ленина с самых разных позиций. Здесь выскажем ряд соображений, опираясь на новые системные концепции, которым до сих пор не уделялось достаточно внимания при анализе предпосылок и причин революции, равно как и ее неудач. К 1914 году Россия превосходила остальные страны по динамике экономического и социального развития. Ежегодный рост национального валового продукта превысил 12 %, возрастала вертикальная мобильность. За счет сокращения детской смертности в пореформенный период (с 1861 года) население выросло на 60 млн., так что Россия сделалась самой молодой страной мира.
Сегодня известно, что такие великие достижения всегда и везде несли с собой серьезные политические угрозы. Ранее других это заметил историк и социолог А. де Токвиль еще в первой половине XIX века. Он обратил внимание на то, что накануне революции 1789 года французские крестьяне и ремесленники имели самый высокий в Европе уровень жизни, а первая в истории антиколониальная революция состоялась в самых богатых колониях мира – в Северной Америке. Токвиль сделал вывод, что вовсе не «обнищание» (как интуитивно представляется и как позже станет доказывать К. Маркс), а, напротив, растущее благосостояние становится предпосылкой революционных взрывов.
В 1960-х годах концепции Токвиля и Маркса были подвергнуты комплексной сравнительной верификации с учетом последующего исторического опыта, включая три русские революции начала ХХ века. Американский психолог Дж. Девис (Davies 1969) показал, что политическому взрыву обычно предшествует рост экономического благосостояния и/или улучшение в каких-либо иных сферах социальной жизни. Это вызывает опережающий рост потребностей и ожиданий, что часто сопровождается также чувством неудовлетворенности: через призму растущих ожиданий динамика ситуации воспринимается массовым сознанием искаженно – срабатывает парадоксальный эффект ретроспективной аберрации (Назаретян 2005).
Рано или поздно рост сменяется относительным спадом, что в ряде случаев бывает связано с неудачными военными действиями. Спад на фоне ожиданий, продолжающих по инерции расти, провоцирует массовую фрустрацию, которая, как известно из психологических экспериментов, способна обернуться либо депрессией, либо вспышкой агрессии. Здесь уже вступает в силу так называемый субъективный фактор: агрессия может быть нацелена на инородцев, иноверцев или на экономические и политические элиты.
В последнем случае принято говорить о социальной революции. Модель Девиса дополняют демографические наблюдения. Значительное сокращение детской смертности при сохранении традиционно высокой рождаемости (первая фаза демографического перехода) существенно увеличивает долю молодого населения, а это также чревато социальными потрясениями (Goldstone 2002; Коротаев, Зинькина 2011). Молодежная энергия в сочетании с дефицитом свободной земли, интенсивная урбанизация и нехватка рабочих мест в городах – все это усиливает напряженность в обществе и требует выхода накапливающейся агрессии.
Здесь, опять-таки, вопрос в том, на какой социальный объект агрессия будет выплеснута… Обе обозначенные предпосылки сложились в начале ХХ века во всей Европе, но в России они были выражены наиболее отчетливо. В частности, расширяющиеся каналы урбанизации, образовательного и карьерного роста для незнатной молодежи стимулировали усиление амбиций, превышающих ресурсы все еще консервативной социальной системы – и революционные организации умело рекрутировали энергичных активистов с неудовлетворенным честолюбием. Вместе с тем в течение трех предыдущих десятилетий левые террористы регулярно отстреливали наиболее успешных государственных деятелей, ухудшая качество управляющей элиты, да и кадровая политика двух последних монархов не способствовала привлечению и удержанию у власти творческих личностей.
Если в 1914 году правительству удалось переключить бунтарские настроения на военный энтузиазм, то к началу 1917 года раздражение в разных слоях общества неудачами на фронте сосредоточилось на императорской власти. А в октябре – ноябре власть вооруженным путем захватили большевики, уверенные в том, что разжигают «всемирный пожар». Ожидание скорого продолжения всемирной пролетарской революции сопровождало последующую коммунистическую эпопею в России и за рубежом.
Здесь стоит обратить внимание на еще одну – философскую – предпосылку того, что коммунистическая идеология рождала наиболее мощный мотивационный импульс именно у российских революционеров. Идеологи прогресса (Ф. Бэкон, Ж. де Кондорсе и др.) всегда скрепя сердце признавали предельность развития, обусловленную конечной перспективой существования Земли и прочими естественными причинами. Это существенно обесценивало оптимистический образ светлого будущего как врéменного состояния.
Формулировка законов диалектики усилила убежденность в том, что с разрешением всех социальных противоречий наступает «конец истории», о чем откровенно писал Г. В. Ф. Гегель. К. Маркс, решительно отвергая такой вывод, прибег к риторической уловке: мы пока живем лишь в предыстории (die Vorgeschichte), а подлинная история человечества начнется с победой Коммунизма, хотя и она когда-нибудь (по Энгельсу – через сотни миллионов лет, с исчерпанием энергии Солнца) перейдет в «нисходящую ветвь».
Но «история» без диалектических противоречий не монтировалась с внутренней логикой концепции. К. Маркс и Ф. Энгельс, как и подавляющее большинство их современников, были уверены в том, что наука XIX века близка к исчерпывающему знанию «законов природы», а потому все возможные технические изобретения уже реализованы. Образ бессобытийного будущего оставался болевой точкой марксистской философии истории, снижая ее концептуальную привлекательность и эмоциональное обаяние.
Между тем в России набрала силу далекая от жизни, наивная, но волнующая космическая философия. Плеяда чудаковатых фантазеров, игнорируя установки естествознания XIX – начала ХХ века, постулировала техническую возможность выхода человечества за пределы родной планеты. Безудержная вера в неограниченные возможности науки и рационального ума была созвучна оптимистической установке Нового времени, но снимала с нее оковы европейской респектабельности.
Так нежданно был брошен спасательный круг прогрессистскому мировоззрению вообще и марксизму в частности: с победой Коммунизма «борьба противоположностей» выйдет на качественно новый уровень, продолжившись завоеванием космического пространства! Революционная утопия, раскрашенная новыми красками, сделалась еще более притягательной. Годы спустя космическая амбиция органично встроилась и в идеологическую борьбу, и в гонку вооружений, сделав СССР пионером в освоении космоса.
Хотя приверженность большевиков полумистическому космизму публично не декларировалась, известно, что у них пользовалась популярностью «Философия общего дела» Н. Федорова (1982), обещавшая не только вечный прогресс и индивидуальное бессмертие, но и реанимацию (средствами развивающейся науки) всех когда-либо живших на Земле людей.
После чего, по мысли автора, места на планете станет недоставать и человечество начнет заселять все новые космические тела. Влияние космической философии на умы большевиков наглядно демонстрирует история создания Мавзолея В. И. Ленина, прослеженная американским советологом (О’Коннор 1993) по архивным материалам.
Эта идея, возникшая сразу после смерти вождя в январе 1924 года, вызвала резкие возражения ряда авторитетных лидеров (Л. Д. Троцкого, К. Е. Ворошилова и др.). Но ее энтузиаст Л. Б. Красин использовал сильный аргумент: скоро ученые смогут реанимировать мертвых, и первым должен воскреснуть наш Владимир Ильич. Позже образ бессмертного Ленина обрел аллегорическую форму, но вера в то, что наука упразднит физическую смерть, многими большевиками принималась буквально. Во всяком случае, импульс космической философии также стоит учитывать при выяснении того, почему Россия, а не страна Западной Европы стала пространством воплощения марксистской программы…
Глядя из будущего, мы легко поддаемся соблазну квалифицировать любое нереализовавшееся ожидание как свидетельство недомыслия. Поэтому стоит повторить, что надежда русских революционеров на скорое распространение пролетарских восстаний в Западной Европе, Азии и Америке имела основания. Но российский опыт, отрезвив правящий класс Запада, помог ограничить такие сценарии. Для этого был апробирован широкий спектр приемов – от жесточайших диктатур до тонких технологий согласования интересов.
А. П. НАЗАРЕТЯН
Другие новости и статьи
« Продовольственный кризис и Февральская буржуазно-демократическая революция
О признании права на повышение пенсии как ветерану боевых действий, обязании пересчитать пенсию »
Запись создана: Понедельник, 8 Июнь 2020 в 0:01 и находится в рубриках Современность.
Темы Обозника:
COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование ремонт реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика