1 Октябрь 2019

Особенности восприятия времени в годы Великой Отечественной войны

#история#война#время

Война кардинально изменила ориентацию человека во времени, заставила его пересмотреть уже имеющийся опыт жизни, понять значение в нем настоящего момента. Процессы переоценки находили отражение, в первую очередь, в письменном общении фронтовиков, чью повседневность можно рассматривать как «непрерывную череду пограничных ситуаций, бытие на грани жизни и смерти». В условиях фронта устоявшийся жизненный ритм подвергался резкой перестройке, трасформировались отшлифованные годами «бюджеты времени», рождался по-своему уникальный опыт восприятия и переживания времени войны.

Довоенная жизнь с начала войны превратилась в «прошлое», ставшее предметом щемящих воспоминаний: «Что может быть роднее воспоминаний о прошлом для человека, шаг за шагом освобождающим свою землю от проклятых врагов? Представь себе хмурое небо, мелкий дождь, злой посвист ветра, степь, траншею, в которой я нахожусь, и тебе станет ясно, почему я так любовно говорю о прошлом» . По словам другого участника войны, фронтовая жизнь «все перевернула в памяти, и чередой, как в калейдоскопе, проходит все прожитое и когда-то уже забытое» . Тем не менее прошлое неуклонно отдалялось. Как писал об этом ощущении гвардии старшина В. Сырцылин, в довоенное время прожита была «целая вечность», но происходило это когда-то «очень давно, примерно в прошлом веке». Оторванность от прежней жизни проявлялась в том, что ее картины в письмах с фронта оказываются достаточно редкими либо размытыми. Память стирала детали быта, путались даты знаменательных личных и семейных событий.

Подобные явления были также связаны с потрясениями и травмами военного времени. Сырцылин, например, не раз жаловался на тяжелую контузию, мешавшую вспомнить прошлое во всех подробностях. Кроме того, сама яркость впечатлений и переживаний военного времени казалась несопоставимой с опытом довоенной жизни, заслоняла его. На всем протяжении войны огромное значение для фронтовиков имела связь с домом, синхронизация событий своей жизни с перипетиями судеб родных людей. Несомненно, главным фактором такой синхронизации выступала переписка, способствовавшая систематизации событий фронтовой жизни, выстраиванию более или менее строгой их хронологии. Однако серьезными помехами этому становились условия военного времени и неудовлетворительная работа почтовой службы. Последнюю критиковали многие.

Татарский писатель И. Гази, ставший в годы войны корреспондентом фронтовой газеты, характеризовал ситуацию с доставкой писем коротко: «Просто позор!» Генерал П.Л. Печерица сдерживался еще меньше, особенно когда «в один прием» получил сразу 26 писем от родственников и друзей: «До чертиков злой на наркомпочтеля и наши П.П.С. Ведь вот же сволочи – ухитриться ведь нужно – за 2½ месяца письма доставить в один день». Только от жены в тот раз Печерица получил 10 писем и 7 открыток, и, естественно, «прочитал все сразу залпом, не соблюдая хронологии!» Письма доставлялись нерегулярно, часто пропадали, и, чтобы не терять ориентации, фронтовики старались отвечать на них «своевременно» либо с определенной периодичностью (например, раз в неделю).

Однако, вынужденные общаться «вслепую» (сомневаясь в получении письма родными, не получая ответов), они повторялись, возвращались к написанному в предыдущих письмах, часто теряли «нить» последовательности событий. Образовывался определенный разрыв между тем, что происходило в настоящий момент, было актуально в действительности, и тем, когда об этом узнавали близкие люди. Учитывая, что речь могла идти о жизненно важных ситуациях (состоянии здоровья, ранении и излечении, переезде и изменениях в службе), «временной зазор» многое значил для личных взаимоотношений, порой был судьбоносным. Со временем фронтовики стали производить собственный расчет времени, предполагая, когда именно произойдет то или иное событие. Апрельское письмо И. Гази к жене сообщало: «Скоро пришлю Вам деньги… К осени получите» .

Таким образом, «скоро», согласно данному расчету, означало ожидание сроком в 4–5 месяцев. Особенно скрупулезно высчитывалась скорость «хождения» писем. В. Сырцылин, получивший первое письмо от жены более чем через год фронтовой жизни, к весне 1943 г. опытным путем вычислил, что письма приходят «аккуратно на 22–24 день».

И все-таки довести расчеты до совершенства было невозможно. Это вызывало нервозность и непонимание во взаимоотношениях с близкими и родными. Впрочем, временные подвижки в доставке писем иногда создавали неожиданный терапевтический эффект. В октябре 1943 г. И. Гази сообщал жене: «Сейчас только получил твое письмо, написанное 31/08. Письмо грустное, и, если бы я не получил твое письмо от 3/09, мне тоже стало бы грустно. Письмо от 3/09, сравнительно веселое, получил я уже давно, и потому последнее (от 31/08) не навело большой грусти» . Постоянное перемещение войск создавало не только пространственный «разрыв» между фронтом и тылом, но и временной. Видимо, ощущая его, И. Гази сообщал в Казань: «У нас еще очень тепло, сухо, а у вас уже дожди, слякоть и черная грязь. Вот снова подвинемся вперед, и зима нас так никогда и не догонит» . Присутствие этого своеобразного «догоняющего» мотива в сознании фронтовиков подтверждается и другими примерами: «Письма твои никогда не попадут ко мне, ибо им за мной не угнаться» . Главным мерилом времени на фронте стала сама жизнь человека. У представителей разных воинских профессий и специальностей объективно существовали различные возможности выживания, исходя из выполнявшихся ими военных функций. Самые большие и быстрые потери нес рядовой и младший командный состав в пехоте, находившийся на самой передовой. К. Симонов отмечал, что «лейтенантская жизнь в дни наступлений недолгая – в среднем от ввода в бой и до ранения или смерти девять суток на брата».

Чтобы пополнить убыль младших офицеров, советское руководство перешло на ускоренную подготовку курсантов пехотных училищ: по укороченной программе она составляла всего 3–4 месяца. Еще меньше длилась «среднестатистическая» жизнь рядового красноармейца, что хорошо осознавали сами участники войны: «Я жив, а через секунду, может быть, убьют, потому что здесь жизнь секундная»2 . Убыль личного состава в специализированных войсках, а также в среднем и старшем командном составе, особенно в начале войны, также была существенной, но не такой огромной, как в пехоте.

18-летний Юрий Романенко, не успевший окончить Грозненское военно-пехотное училище (оно было переведено в Баку, затем весь состав досрочно отправили в действующую гвардейскую часть), сообщал отцу во втором письме с передовой: «Многие мои товарищи убиты и многие уже ранены. Меня два раза задело осколками, но все обошлось благополучно. Ранения маленькие и я из строя не выбываю… Эх, милый папа, если останусь жив, многое тебе расскажу. Да и навряд ли буду жив…»3 Спустя три месяца после отправки этого письма Ю. Романенко погиб. Война придала новое измерение и новое понимание самого смысла и содержания человеческой жизни. Обращаясь к судьбе своей фронтовой подруги, погибшей в возрасте неполных двадцати лет, О.Т. Голубева-Терес отмечает: «Расстояние от рождения до смерти, однако, не измеряется годами. Оно измеряется тем, что сделал человек, как он жил. И все-таки, с каким жестоким ускорением прошла эта жизнь! Прошла. Завершена. И не могло быть иначе. Надо было идти дорогами войны. И ктото, сраженный, должен был упасть на родную землю. Иначе нельзя было победить. Это была безжалостная война».

Осознание новой темпоральности происходивших событий в годы Великой Отечественной войны кардинально меняло отношение человека ко времени. Так, перед войной срок службы рядового и младшего начальствующего состава сухопутных частей Красной армии и внутренних войск был установлен в два и три года соответственно, для Военно-воздушных сил – в четыре года, для кораблей и частей Военно-морского флота – пять лет.

Бойцы и младшие командиры срочной службы, у которых подходил к завершению ее срок, нередко подсчитывали оставшиеся им дни и недели до увольнения в запас: одни собирались продолжить учебу, другие – устроиться на работу, третьи – продолжить службу в армии, авиации или на флоте. Война лишила всякого смысла данные подсчеты: если человеку удавалось выжить и не погибнуть на фронте, срок его возвращения домой определялся общим для всех условием, независимо от времени начала службы: достижением победы над врагом или тяжелым ранением. «Скоротечность» фронтовой жизни порождала нежелание ничего откладывать до завтрашнего дня: «Было суматошно, непонятно и хорошо. Все, что имели, делили по-братски, и никому не приходило в голову составлять далеко идущие планы, рассчитывать свою жизнь или свои отношения с людьми хотя бы на неделю вперед. Все начиналось сегодня и кончалось завтра»

В начальный период войны разлуку с близкими еще «отмеряли» месяцами. Позднее счет пошел на годы. П. Зезеткин констатировал в письме домой: «3 года без меня празднуете Новый год» . Ф. Алексанкин сокрушался в письме матери и брату: «Уже больше 2-х лет, как я с Вами расстался. Мы сильно изменились, все надоело – проклятая война». И. Гази писал в конце 1943 г. жене и сыну: «Вот уже год, как меня нет дома. Пройдет еще год, и я буду снова дома»3 . В последнем случае очевидно стремление автора обозначить конечность настоящих событий, исключить («вырезать») их из нормального повествования собственной жизни.

Изменилось на войне и представление о личном возрасте ее участников. Основную массу участников Великой Отечественной войны составляли преимущественно молодые люди. Большинство бойцов, принявших на себя первый удар противника, находилось в возрасте 18–23 лет, командиры взводов, недавние выпускники военных училищ, были, как правило, ненамного их старше. Однако и среди старших командиров, даже генералов, насчитывалось немало молодых людей: их быстрому продвижению по службе способствовали массовые репрессии командного состава в предвоенные годы. По мобилизации на фронт прибыли представители старших возрастов, тридцатии сорокалетние бойцы и командиры запаса, казавшиеся другим участникам войны, в силу их собственной молодости, пожилыми людьми. В своем дневнике 25-летний К.М. Симонов охарактеризовал 39-летнего бригадного комиссара И.В. Воронова, комиссара 61-го стрелкового корпуса, как уже «немолодого» человека. 52-летнего комбрига Н.И. Кончица его более молодой 39-летний командарм К.И. Ракутин откровенно называл «стариком»4 . Между тем разница и в том, и в другом случае составляла менее пятнадцати лет – менее одного поколения. По словам В. Кондратьева, опытные бойцы старших возрастов «воевали умелее, трезвее, поперед батьки в пекло не лезли, удерживая и нас, юнцов, потому что более нас понимали цену жизни» .

В то же время «стариком» на фронте мог считаться и просто тот, чей боевой опыт был больше. Различия между биологическим и социальным возрастом закрепило название известного кинофильма «В бой идут одни “старики”». Прошедшие войну, особенно побывавшие на передовой люди неимоверно быстро взрослели, становились значительно старше своего биологического возраста. Поэтому В.И. Кочетова с полным основанием могла сказать о том, что она и ее фронтовые подруги «теперь не 18–19-летние девушки, а умудренные опытом пожилые люди»6 . Слишком сильным потрясением оказались для них полученные впечатления, слишком тяжелым для многих из них стал опыт социализации военного времени. Большинству людей присуща определенная повторяемость, цикличность и ритмичность событий их повседневной жизни. Поведение военного человека в мирное время всегда строго регулируется требованиями воинских уставов, распорядком дня, с его такими обязательными элементами, как утренний подъем, зарядка, регламентированный по времени прием пищи, занятия по боевой, строевой и политической подготовке, вечерняя поверка.

Однако на передовой распорядок дня не соблюдался: «Время суток на фронте – понятие весьма относительное. Не часовая стрелка определяла время сна и бодрствования. Не существовало и дней недели. Регламент жизни диктовала военная обстановка. Порой сутки казались неделей, а иногда исчезали напрочь в нескончаемом сне после многодневного боя. Помню лишь, что в период больших наступательных операций мы не раздевались по много дней кряду»1 . Такой жесткий ритм переживался по-разному. С предельным напряжением: «Я стал злой и нервный, пью водку, т. к. нет отдыха, все время наступаем»2 . Или, наоборот, эмоции притуплялись: «Здоровье хорошее, обут, одет, питание хорошее, все время наступаем. Бывает хорошо и плохо. Погода – выпал снег, идет сегодня дождь»3 . Экстремальность ситуации часто измерялась именно количеством времени, проведенного в необычных, тяжелых, опасных условиях. Это, прежде всего, относится к обстановке боя, который мог продолжаться не один день. Как описывал В. Сырцылин: «Прямо с большого марша попал в бой, четыре дня почти не спал, не ел, не умывался и ходил как черт из пекла».

В его личном боевом опыте также выделяются 8 дней, которые он провел один в окружении; 5 суток, когда он «не снимал лыж и спал стоя», 96 часов на 30-градусном морозе без горячей пищи и сна4 . Выполнение воинского долга требовало гигантского напряжения всех физических и моральных сил. Сон на передовой крайне редко продолжался «уставных» 8 часов: он мог длиться и несколько часов, и несколько минут – столько, сколько в реальности позволяла боевая обстановка. Поэтому, когда наступали часы отдыха, бойцы и командиры могли спать в любых условиях – сидя, стоя, на ходу. Для представителей отдельных воинских профессий ночь, как время отдыха, и день, как время бодрствования, вообще менялись местами. Например, экипажам «ночного бомбардировщика» У-2 летать приходилось преимущественно ночью, в силу технических особенностей их «небесных тихоходов» и характера выполнявшихся военных задач. Как правило, ночью приходилось действовать и разведчикам.

На передовые позиции стрелковых и артиллерийских подразделений горячую пищу также привозили один, в лучшем случае, два раза в сутки, нередко ночью, чтобы не попасть под артиллерийский обстрел противника. Участник Сталинградской битвы Н.А. Тупыленко вспоминал: «Раз в сутки давали горячую пищу, и то ночью подвозили. Килограмм или девятьсот грамм хлеба дадут, каши котелок или полкотелка. Больше ничего – ни обедов, ни завтраков»5 . В распорядке дня экипажа подводной лодки, выполнявшей боевые задачи, официально закреплялась смена дня и ночи. Самыми «рабочими» для подводников являлись ночные часы, когда лодка всплывала на поверхность для зарядки аккумуляторов и становилась наиболее уязвимой для противника. Поэтому во время плавания при «нормальном режиме» завтрак начинался в 18.00, обед – в полночь, а ужин – в 6.006 . В то же время противник предпочитал воевать днем, и ночные часы многими использовались для написания писем. Хотя письма домой писались и прямо с поля боя (строки о том, что «пули свистят» и «орудия грохочут», в большинстве случаев не были бравадой, а отражали реальную ситуацию), однако в основном бойцы дожи-

дались более-менее спокойной обстановки. Нередко поступались необходимым сном ради того, чтобы поддержать родных. «Сейчас пришли на отдых, и я жертвую своим часом сна, хотя не спал уже более четырех суток, чтобы набросать вам несколько слов и дать знать о себе!» – писал танкист Ф. Алексанкин матери и брату. Воспоминания и письма советских военнослужащих отражают особенности восприятия различных времен года – зимы, весны, лета и осени – в тесной взаимосвязи от специфики выполнения ими тех или иных задач, развития событий на фронте.

В течение первых лет войны войска вермахта обычно наступали летом, а советские войска переходили в контрнаступление зимой. Советским солдатам и командирам, особенно городским жителям, приходилось нелегко зимой в полевых условиях, но военнослужащие вермахта оказались еще менее подготовлены к русским морозам. Предвидя это, москвич Л.А. Финкельштейн писал своим бывшим однокурсникам в конце сентября 1941 г.: «Воевать зимой будет весьма паршиво, но немцам еще хуже, что радует».

Однако затянувшаяся война обостряла разлуку с близкими, и последующие зимы в эмоциональном плане воспринимались все более тягостно. «Переживаю третью одинокую зиму. Холодно на улице и на сердце», – делился с женой В. Сырцылин. Весна вызывала романтические чувства: «Ты часто бываешь со мной в тихие бархатные апрельские вечера…»3 С весенним временем, как правило, ассоциировались надежды, острое желание жить. Танкист Ф. Алексанкин, находившийся в госпитале после тяжелого ранения, так выразил это настроение: «Сейчас весна и под щебет птиц, благоуханье цветов умирать неохота»4 . Возвращение с войны также виделось в декорациях определенного времени года: «Я иногда представляю, что это будет весенний день, то кажется осенний…»5 Нередко времена года обозначались в письмах через желанные, связанные с мирной жизнью, образы: «У нас поспели абрикосы» (Гази в июле 1943 г.)6 , «У вас уже весна настоящая, скоро цветы зацветут. Хорошо. Давно не видел, как цветут сады, как они пахнут» (Сырцылин в марте 1945 г.), «Думаю к яблокам быть дома» (Сырцылин в июне 1945 г.).

Считается, что положительные эмоции создают иллюзию быстрого течения времени, отрицательные, напротив, несколько растягивают временные интервалы. Поэтому временные промежутки, заполненные интересной и глубоко мотивированной деятельностью, кажутся короче, чем те, которые были проведены в бездействии. Однако в воспоминаниях, зафиксированных через десятилетия по окончании войны, соотношение может приобретать обратный характер: время, проведенное в безделье и скуке, кажется короче, а напряженные моменты – длиннее. Так, командир санитарного взвода К.В. Бирюлькина вспоминает о том, как отправлялась на задание: «Ползешь вместе с разведчиками до определенного места, а там они уходят, а ты лежишь и ждешь их. Минуты кажутся вечностью, не говоря о часах».

С другой стороны, В.Д. Трещев писал домой после своего ранения: «Время идет так быстро, что не замечаешь, как проходят дни. Кажется, совсем недавно я был ранен, а уже более месяца прошло с того времени и уже более полмесяца (20 дней), как я в Сочи»1 Кардинально менялись представления человека о времени в бою. В.С. Гроссман отмечал, что в бою искажались первичные ощущения, секунды растягивались, а часы сплющивались, поэтому отдельные молниеносные события – свист падающих снарядов и бомб, вспышки выстрелов – казались длительными. Напротив, движение по вспаханному полю под огнем, от укрытия к укрытию представлялось кратким, хотя и занимало немало времени. А рукопашный бой вообще происходил вне времени, в нем деформировались «и сумма, и каждое слагаемое»2 . По словам еще одной участницы войны, Б.И. Эпштейн, это «свойство человеческой памяти: через расстояния многих лет одни события и детали укрупнять, другие – уменьшать»3 . Впрочем, сам бой составлял, как правило, не более 1 % времени пребывания человека на фронте.

Остальные 99 % времени занимали «формирования, переезды, жизнь на спокойных участках фронтов, лагеря, лазареты и прочие будни войны. В общем, серое существование, и для большинства еще более бедное, чем обычная наша жизнь»4 . И дело в данном случае заключалось не только в нежелании расстраивать родных и близких или запретах военной цензуры описывать происходящие события. Однообразие переживаемых эмоций создавало впечатления о тягостной будничности происходящего: «Уж очень нудно и однообразно тянется время», – писал один из участников войны5 . Выход из полосы боев на отдых и переформирование совершенно не означали наступления свободного времени. В перерывах между боями проходили занятия по боевой и политической подготовке, приводилось в порядок оружие, читались газеты, ремонтировалась и стиралась одежда. «Хозяйственный день» мог протекать примерно так: «…вымылся сам, постирал белье, воротнички, полотенца; пришил везде покрепче пуговицы и крючки, утеплил варежки, поштопал теплые носки…»

С одной стороны, такие периоды тяготили скукой и однообразием, вызывали тоску по дому. С другой, в это время проявлялась тяга к литературному и художественному творчеству. Как особенное выделялось время пребывания в госпиталях или на учебе. Эти периоды контрастировали с фронтовой жизнью, которая описывалась обычно как «бессонные» ночи и «тревожные», «горячие», «кошмарнейшие» дни. В госпитале «ухо отвыкало от фронта», появлялось время спать, читать, размышлять о настоящем и будущем. Так произошло, например, с В. Сырцылиным в казанском госпитале: «Лежу целыми днями, времени тьма свободного и можно думать и делать свои выводы.

Эти 8 месяцев для меня не прошли даром…»7 Находившийся на излечении В. Баранов писал любимой девушке: «Дни идут лениво, и все, как две капли воды, похожи друг на друга. Хочется разнообразия, но в том-то и дело, что его не хватает»8 . На учебе время летело гораздо быстрее, бойцы проводили здесь досуг достаточно дифференцированно. Немало времени тратилось на то, чтобы отмыть «фронтовую грязь», привести в порядок свой внешний вид. Порой события фронтовой повседневности тщательно фиксировались в записных книжках или дневниках с точностью до часов и минут. «Все главные даты, селения, переходы я записывал в походном дневнике, т. е. в 7 книжках за весь период пребывания в Красной армии в войну, которые сохранились, из этих записей и написаны мои воспоминания о пройденном моем жизненном пути», – пояснял политрук роты А.И. Кобенко. Впоследствии, сопоставив даты, Кобенко выяснил, что в августе 1942 г. возникла ситуация, когда его батальон находился в лесу вблизи главного шоссе Майкоп – Туапсе, и в это же время по той же самой дороге бежали от немцев его жена и дочь.

Спустя годы он поражался этому факту: «Разве я мог думать, что моя любимая жена Нюся с больным сердцем, моя дорогая дочь Валя шли одной дорогой, разница лишь только в 2–3 дня, когда и я шел рядом с ними, но встретиться и поговорить не могли, я не знал, что с ними, они не знали обо мне… Это – война…»1 Для М.И. Бордовского, саперный батальон которого встретил 22 июня 1941 г. на западной границе СССР в районе Калварии, этот день показался «самым длинным днем на войне». В завершающий период войны события катились с «калейдоскопической быстротой»3 . В любом случае, фронтовое «настоящее», казавшееся аномалией в период привыкания к военной жизни, с течением времени обретало черты «нормальности», и иногда даже возникало ощущение, что «лучшего не нужно». Нередки были случаи, когда фронтовики отказывались от отпуска, так как понимали, что на дорогу будет затрачена большая его часть.

Неизбежными на фронте оказывались переживания по поводу уходящего времени жизни. Особенно болезненно фронтовики ощущали разлуку со своими маленькими детьми, которые подрастали без них. Уже через два месяца после ухода на фронт В. Сырцылин испытывал трудности с тем, чтобы представить себе оставленную в полугодовалом возрасте дочку: «Она, небось, уже большая… Я часто думаю о ней, стараясь представить ее себе такой, какой она выглядит сейчас, но это плохо получается, даже при богатой фантазии». В 1945 г., когда такие попытки уже потеряли всякий смысл, грустил: «Олька уже большая, сама пишет – пропал самый интересный для меня возраст».

Подобные мысли о безвозвратно потерянном времени посещали и танкиста Федора Алексанкина, когда он думал о своем младшем брате. Федор писал матери: «Если бы Вы только знали, как я соскучился за Вами и Аликом, ведь у него сейчас самый интересный возраст. Когда он все хочет знать и всему подражать, что, конечно, очень смешно. Милая мамочка, как быстро прошло детство, как быстро прошли минуты детского счастья, время юности и наступило время, когда приходится задумываться так часто и разрешать все вопросы самому» .

Обращает на себя внимание, как часто в письмах к близким фронтовики упоминают понятие минуты. Они подчеркивают, что думают о родных «ежеминутно», «ни на минуту» в них не сомневаются, именно ради них «ежеминутно льется кровь». Очевидно, что цена мига, минуты приобретала

совершенно иное значение. Сырцылин писал: «Как бы хотелось, чтобы одним глазком взглянуть на дочурку, а потом хоть снова на два года на фронт»1 . Тема будущего занимала значительное место в раздумьях фронтовиков. Будущим должна была стать жизнь после войны. Советские граждане верили и надеялись, что окончание войны неминуемо приведет к улучшению их жизни. При этом сами мечты о будущем редко содержали конкретные «рецепты» преобразований: оно просто не могло не быть лучше, чем время войны. Ф. Алексанкин сообщал матери уже из Германии: «…терпеть осталось недолго, а там счастливая жизнь и радость» .

Впрочем, общая усталость от войны, подорванное здоровье, невеселые письма из дома оказывали свое влияние на размышления о будущем, в которых оптимизм причудливо сочетался с пессимизмом. Как писал В. Сырцылин в 1945 г.: «Живу только мыслями о будущем, которое для меня не особенно блестит грезами и совсем не великое. Я не говорю таких глупостей, что окочурюсь через пять лет, но я такая развалина, что мне нужно бурно и быстро прожить свой остаток». Ощущение преждевременно наступившей старости не покидало его, как многих других участников войны. В возрасте 34 лет видел себя без прикрас: «Гляжу в зеркало – старая противная рожа: в морщинах, с изрядной сединой и какое-то злое! Почему так – не знаю, наверное, отпечаток пережитого». Чтобы доказать товарищам по службе, что когда-то «тоже был человеком», просил выслать из дома довоенную фотографию. Кроме того, искренне признавался жене, что четыре года разлуки сгладили из памяти черты ее лица3 . Большие тревоги по поводу своих перспектив в послевоенном будущем одолевали студенческую молодежь и тех, кто до ухода на фронт имел более-менее ясные планы профессиональной самореализации. Отставание от однокурсников или коллег по работе, остававшихся в тылу, было очевидным. Оно вызывало, как минимум, раздражение, а, как максимум, военнослужащие испытывали вполне понятную зависть и опасения насчет своей профессиональной и социальной мобильности. «Получил вчера письмо от друга, – обдумывал свое положение «после двух лет на фронте, т. е. в лесу» 24-летний военный переводчик Виктор Раскин. – Учились вместе в институте, но ему повезло больше: в этом году он кончает Авиационный институт в Ташкенте, имея шансы на аспирантуру.

Я учился лучше его и мог бы тоже защищать дипломную вместо того, чтобы допрашивать сукиных сынов, рвать глотку на телефоне и ждать своего осколка… Что ждет меня, когда (и если) вернусь. Люди стали инженерами, заняли положение в обществе, приобрели опыт, знания…»4 Сожаления об упущенных возможностях передает письмо младшего лейтенанта М. Львовича, которому в 1943 г. исполнилось 26 лет: «Мне же война помешала во всем, исковеркала жизнь, переломала планы, затупила голову. Порою кажется, что и сейчас, а если случайно уцелею, то и после войны не к чему и руки приложить: осолдатился, если можно так выразиться.

Единственное утешение: так почти со всеми поступило это ужасное время»5 . Время войны как длительный, полный лишений период жизни способно было кардинально влиять на взаимоотношения между людьми. В одних случаях оно содействовало налаживанию или укреплению отношений, в других – их разрушению, болезненным разочарованиям. Б.Д. Орешников, являвшийся редактором многотиражной заводской газеты в Казани, в годы войны вел переписку с десятками фронтовиков, выслушивая от многих слова признательности и заверения в дружбе. В письме от Виктора Аристова они звучали так: «Родной Борис! За время войны ты стал не только другом, но и моим родным, кровно родным братом» .

Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского человека 1920–1940-х гг.: жизнь в условиях социальных трансформаций

Другие новости и статьи

« Документы, относящиеся к продовольственному и материальному снабжению личного состава воинских частей Русской армии как источник по истории эпохи отечественной войны 1812 года

Жилищные испытания »

Запись создана: Вторник, 1 Октябрь 2019 в 0:19 и находится в рубриках Современность.

метки: ,

Темы Обозника:

COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование ремонт реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика

СМИ "Обозник"

Эл №ФС77-45222 от 26 мая 2011 года

info@oboznik.ru

Самое важное

Подпишитесь на самое интересное

Социальные сети

Общение с друзьями

   Яндекс.Метрика