Культура, экономическое поведение и развитие
Аннотация В настоящей статье рассматривается проблема взаимосвязи социально-экономического развития с ценностями культуры и представлен обзор точек зрения по данной проблеме. Показано, что в современных условиях перед экономической теорией стоит необходимость расширения ее предметного поля, включения в него социокультурных факторов, мотивирующих экономическое поведение и влияющих на экономическое развитие.
Подвергается критике модель homo economicus («человека экономического») как инструмент познания окружающего мира, акцентируется внимание на важности выработки такой модели человеческого поведения, которая учитывала бы роль неэкономических факторов и мотивов в принятии экономических решений, культурную принадлежность индивида. Ключевые слова: институт, культурный детерминизм, культурный релятивизм, неоинституционализм, трансакционные издержки, человек институциональный, человек экономический.
1. Почему культура интересует экономическую науку?
С о времен Адама Смита (1723— 1790) экономисты задаются вопросом: что делает одни страны богатыми, а другие — бедными? Несмотря на то что за прошедший период многие тайны экономического процветания, как и бедности, удалось разгадать, полной ясности в понимании поставленного Смитом вопроса все еще нет. В представлении Смита богатство народов является функцией разделения труда и товарного обмена. Однако, как показала жизнь, этого еще недостаточно, чтобы создать прочную основу для долгосрочного и всестороннего общественно-экономического прогресса и социального благополучия.
Эффективное использование материальных факторов экономического роста возможно лишь в том обществе, где индивиды будут верны определенному этическому кодексу, основу которого составляют такие моральные качества, как трезвый ум, деловитость, добропорядочность, трудолюбие, обязательность, соблюдение общепринятых «правил игры». На важность некоторых из этих условий обращал внимание и Смит, но он не придавал им того значения, которое они приобрели в современном мире — с многократно усложнившейся системой социальных связей и непомерно возросшей ролью человеческого капитала. Известно, что экономическая теория Смита, как и неоклассическая парадигма, создавались не для того, чтобы объяснить процесс экономических изменений1 .
Главная цель этих научных систем — поиск источников богатства в более или менее статичном обществе. Найти эти источники, выявить движущие силы развития в таком обществе было намного проще, чем в настоящее время. В современных условиях потенциал средств, обеспечивавших экономическое процветание в прошлом, во многом исчерпан. Требуется поиск новых источников, отвечающих нынешним реалиям, однако он затруднен как динамичностью современного мира, так и многообразием институциональных и прочих ограничений, сложившихся в разных странах и регионах и придающих ту или иную форму человеческим взаимодействиям.
Многие источники экономического развития скрыты от нас густой и сложной сетью политических, социальных, культурных, конфессиональных и иных отношений. Отсюда и интерес многих ученых к выявлению роли этих отношений, установлению зависимости общественного развития от исторического прошлого и культурного наследия народов, от сложившихся в разных странах формальных и неформальных институтов. Свидетельством роста этого интереса, заметно ускорившегося после революционных потрясений 1990-х годов и краха «реального социализма», служит и появление концепции культурного детерминизма, согласно которой институциональная структура общества, а значит, социально-экономические и политические изменения являются в конечном счете функцией культуры.
В данной статье под культурой понимается система базовых ценностей (установок, верований, ориентиров, моральных принципов), превалирующих среди членов данного общества. Согласно широко известному определению, данному видным английским этнографом и историком культуры Эдуардом Тайлором, культура в целом слагается «из знания, верований, искусства, нравственности, законов, обычаев и многих других способностей и привычек, усвоенных человеком как членом общества» [Тайлор, 1989. С. 6]. Именно эти паттерны, укорененные в сознании и мировоззрении людей, предопределяют в долгосрочной перспективе структуру и содержание общественных институтов, а следовательно, уровень и динамику социально-экономического и политического развития.
Сторонников культурного детерминизма по праву считают последователями Алексиса де Токвиля, полагавшего, что за успехом американской политической системы стояла культура, подходящая для
демократии; Макса Вебера, объяснявшего формирование капитализма в первую очередь культурными факторами, коренящимися в религиозности протестантских сект; Эдварда Бэнфилда, исследовавшего культурные причины отсталости и авторитаризма в Южной Италии. В наши дни функциональную зависимость между культурой и институциональной структурой общества африканский социолог Даниэль Этунга-Мангеле выразил предельно четкой формулой: «Культура — это мать, а институты — ее дети» [Культура имеет значение, 2002. С. 29]. А известный польский экономист и государственный деятель Гжегож Колодко написал, что всю экономическую историю народов можно редуцировать к истории и особенностям их культур: «Если взглянуть на историю экономического развития и застоя, то она учит нас одному — все решает культура». И хотя автор из соображений политкорректности воздержался использовать для определения сделанного им вывода термин «детерминизм», поскольку посчитал, что такая констатация понравится далеко не всем экономистам, он, тем не менее, подчеркнул, что богатство, как и бедность, народов определяется их культурой. «В долгосрочной перспективе именно от культуры народов зависит, кто победит, а кто проиграет, кто обогатится, а кто обнищает, чья экономика расцветет, а чья увянет, какие народы будут процветать, а какие влачить жалкое существование» [Колодко, 2009. С. 403, 412].
2. Культура и экономика: о чем говорит практический опыт?
Действительно, непредвзятый взгляд на историю и современный мир показывает, что люди разных стран и народов не в одинаковой степени наделены теми культурными качествами, которые необходимы для поступательного социально-экономического и политического развития. Мы видим, что одни культурные особенности благоприятствуют прогрессу, поскольку открывают обществу возможности для разного рода инноваций, позволяют быстро и творчески их воспринимать, другие — укорененные в общественном сознании — ведут к тому, что люди сопротивляются переменам, с подозрением относятся к новому и долго его усваивают, а потому такие общества отстают в своем развитии. Американский экономист Дэвид Ландес, обращая внимание на контрпродуктивность некоторых культур, пишет: «Существуют культуры, которые я называю „токсичными“, …они калечат тех, кто держится за них» [World Bank, 2000. P. 30]. Другой автор, известный американский социолог Лоуренс Харрисон, еще в начале 1980-х годов, будучи главой Агентства США по международному развитию (USAID) в Латинской Америке и странах Карибского бассейна, пришел к выводу о том, что главной причиной слабого развития стран Латинской Америки стали именно их культурные традиции. Позже Харрисон вместе с несколькими десятками других специалистов из 25 стран участвовал в специальном исследовательском проекте «Культура имеет значение», целью которого была выработка ориентиров для прогрессивных культурных изменений. Из 27 стран, ставших объектами исследования, десять добились экономического успеха: речь идет о четырех конфуцианских странах (Китае, Японии, Сингапуре и Южной Корее), об Индии и Чили, а также о четырех обществах «западного типа» (Ирландии, канадской провинции Квебек, Испании и Швеции). При этом в четырех конфуцианских странах, Чили и Швеции прогресс, как показали исследования, в основном обусловила уже сложившаяся культура, а в Ирландии, Испании и Квебеке он стал результатом прежде всего политических шагов, способствовавших культурным переменам.
Все исследуемые страны подтвердили любопытное наблюдение видного американского интеллектуала Даниэля Патрика Мойнихэна: «С точки зрения консерватора, — писал он, — именно культура, а не политика определяет успех того или иного общества. В свою очередь, главная истина либерализма гласит: политика может изменить культуру, спасая ее от самой себя» [Харрисон, 2008. С. 17]. Иными словами: культура — основа общественного развития, и там, где она выступает барьером на пути социального прогресса, в действие должна вступать политика — только она может изменить культуру, дав тем самым простор для общественных преобразований.
Пожалуй, впервые роль культуры как фактора социально-экономического прогресса наиболее отчетливо проявилась в Западной Европе в ходе сменявших друг друга эпох Возрождения, Реформации и Просвещения. В результате происходивших культурных перемен формировался новый тип личности — свободного и активного субъекта экономической деятельности. Центральными категориями мышления начали выступать здравый смысл, хозяйственная сметка, бухгалтерская рациональность, открывшие широкую дорогу личному интересу, который стал главной пружиной общественной и частной жизни, новой нравственной нормой поведения людей.
Нечто подобное сегодня происходит и в странах Восточной Азии, которые, отказавшись от «этики недеяния», осуществили грандиозную модернизацию экономики и общества, внедряя западные институты в традиционно жесткую «рисово-конфуцианскую» культуру, сдерживавшую на протяжении многих веков конкурентную организацию экономики и социальный прогресс. Мы видим, как стремительно поднимается Китай, который по индексу экономического развития все ближе подходит к показателям США и, по оценкам ООН, к 2017 году обгонит их, достигнув объема ВВП по паритету покупательной способности в 20 трлн долл. Ранее благодаря политическим изменениям, оказавшим влияние на ценностные ориентиры и поведение людей, колоссальных успехов в экономической модернизации добились Япония, Тайвань, Южная Корея, а вслед за ними Сингапур, превратившийся за относительно короткий срок в полноценную, пусть и весьма своеобразную, модификацию общества западного типа. Этот список можно продолжить такими недавно еще отсталыми, с феодальными порядками странами, как Таиланд, Малайзия, Индонезия, Филиппины, которые сегодня относят к новым индустриальным государствам «второго поколения». Скорость их движения ниже, чем у «драконов», но она стабильная и результативная во всех сферах социальной жизни. Культурная предрасположенность народов может выступать и фактором бедности, серьезным тормозом общественного развития.
Именно культурные корни, «состояние умов» (Л. Харрисон) объясняют отсталость стран Африки, Латинской Америки, большинства исламских государств, социально-экономический и политический застой на пространстве бывшего Советского Союза, включая Россию. Чем, как не нашей культурой, можно объяснить тот факт, что, несмотря на многие реформы (а в России они перманентно идут со времен Петра I), Россия так и не смогла войти в число наиболее развитых государств мира? Совершая модернизационные «рывки» на коротких отрезках, страна в долгосрочном плане каждый раз возвращалась на круги своя. Неслучайно именно у нас появилось и стало популярным высказывание: «В России за 20 лет меняется всё, а за 200 — ничего». Культурные барьеры и сегодня — важнейшее препятствие на пути нашего движения вперед. Неприятие демократической организации общества, отвращение к труду, лояльное отношение к коррупции и обману, страх нового, равнодушие к поиску истины, правовой нигилизм, нездоровый образ жизни — появились не вдруг и не из ниоткуда, а выросли на почве определенных этических представлений и массового сознания, формировавшихся в социуме на протяжении долгого времени.
Изменить их — задача всех институтов, занимающихся образованием и воспитанием граждан2 , и не в последнюю очередь государства. Между тем на практике наблюдается совсем иное: в стране культивируются неоконсервативное мышление и неотрадиционалистская идеология, находящие все больше сторонников в разных слоях населения. Как отмечается в коллективной работе известных российских ученых из Института философии РАН [Антропологическое измерение.., 2009], происходящее, по сути, знаменует начало новой «антропологической трагедии», грозящей современной России самыми тяжелыми последствиями. Авторы напоминают, что первая такая трагедия — русская революция 1917 года и последовавшая за ней гражданская война — привела к распаду государства и гибели многих миллионов людей, к антропологическому регрессу, который преодолевался впоследствии страной ценой колоссальных трудностей, невероятных материальных и человеческих издержек. Однако ответом на крах СССР, провал радикальных либеральных реформ, реальную угрозу распада Российской Федерации в конце 1990-х годов явилось, по мысли ученых, создание «неотрадиционалистского государства» — со всеми его ментальными и идеологическими атрибутами.
В качестве морального оправдания консервативного уклона в государственной идеологии и политике все чаще используется жупел надвигающегося разрушения «национальной духовности» и «наших традиционных ценностей», а «консерватизм», якобы, призван предотвратить это разрушение, заслонить православное население от влияния «тлетворного Запада»3 . Не так давно с этой целью в стенах Федерального Собрания даже процитировали слова Николая Бердяева о том, что «консерватизм — это не то, что мешает движению вперед и вверх, а то, что препятствует движению назад и вниз». Однако надо иметь в виду, что термин «консерватизм» имеет разные значения в зависимости от политической культуры страны.
Именно последняя определяет конкретную задачу консерватизма — какие традиции и ценности ему надлежит сохранить. Если, например, в Англии или в США консерватизм подразумевает приоритет закона, ограничение государства, то в России — административный произвол, расширение государственного всевластия4 . Европейские традиционные ценности — это уважение к правам человека, независимый суд, честные выборы, свобода слова, в то время как «наши традиционные ценности» ассоциируются с «азиатчиной» и пресловутой уваровской триадой — квинтэссенцией русского консерватизма. Причем в отличие от Европы мы за много веков так ничего в своих приоритетах и не поменяли. Так что, скорее всего, правы наши философы: «Новую Россию в лице РФ постигла новая антропологическая трагедия, и она далека от своего окончания» [Антропологическое измерение.., 2009. С. 53—59].
Происходящий разворот в сторону российского традиционализма, в том числе религиозного фундаментализма, свидетельствует о том, что у нас в высших эшелонах светской и духовной власти есть еще немало влиятельных людей, заинтересованных в сохранении «культурного статус-кво». Они либо не понимают, чем чревата подобная политика для будущего страны, либо (что вероятнее всего) сознательно это делают, надеясь, что «культурная кастрация» общества отвечает их корыстным политическим и материальным интересам. Это глубокое заблуждение: судьба ряда политиков (арабских и не только) — лучшее напоминание о том, как нельзя поступать. Понятно, что многовековые традиции и привычки отживают медленно, и чем глубже они уходят в историю, тем труднее народу этой культуры преодолеть воздвигнутые ею барьеры и встать на путь изменения социальной жизни.
В этом случае как раз политика должна «иметь первенство над культурой»: государственная власть призвана сыграть роль инициатора культурных преобразований, формирования адекватного времени мировоззрения и поведения людей, используя все имеющиеся в ее распоряжении средства5 . Не будем забывать также, что культурные перемены — это и результат воздействия других культур на сознание и образ жизни данного народа, заимствования культурных правил, выработанных другими цивилизациями. «Цивилизация, — писал Э. Тайлор, — есть растение, которое чаще бывает распространяемо, чем развивается само» [Тайлор, 1989. С. 4]. Урок истории состоит в том, что изменение «культурного кода» нации — непременное звено в цепи всех кардинальных общественных преобразований.
3. Культура как конституирующая и нормотворческая основа экономического поведения
Воздействие культуры на экономическое поведение людей и хозяйственное развитие проявляется по нескольким направлениям. Прежде всего оно прослеживается по тому, как субъекты экономики определяют свои интересы, позволяющие им участвовать в хозяйственной деятельности. Социологи характеризуют этот аспект конституирующим воздействием культуры на экономическое поведение, поскольку культура формирует у людей понимание целей и способов ведения хозяйственной деятельности [Димаджио, 2004. С. 472—473].
Вместе с тем культура выполняет и нормотворческую функцию, так как через нормы и правила побуждает людей ограничивать собственные эгоистические интересы и устремления. В этом смысле культура выступает основой формирования институтов, которые структурируют окружающую среду, уменьшают неопределенность общественной жизни, делают ее более предсказуемой и благоприятной для экономической деятельности. Среди норм поведения, формируемых культурой, важнейшей является честность в отношениях между людьми. Как писал А. Маршалл, «даже самые что ни на есть чистые хозяйственные отношения в жизни предполагают честность и правдивость, а многие из этих отношений предполагают если не наличие благородства, то, по крайней мере, отсутствие подлости, присутствие чувства гордости, которое свойственно каждому честному человеку, расплачивающемуся по своим обязательствам» [Маршалл, 2008. С. 76]. Нечестность поведения субъектов экономики выражается в экономической теории в терминах оппортунистического поведения и морального риска. Примерами такого поведения служат взяточничество, коррупция, невыполнение взятых на себя обязательств, мошенничество, уклонение от уплаты налогов и т.п. Эти действия направлены на одностороннее получение преимуществ одними участниками экономических отношений за счет других, в результате чего последние сталкиваются с моральным риском быть обманутыми в своих ожиданиях.
Дача взяток (например, при государственных закупках) и коррумпированность в среде законодателей и чиновничьего аппарата являются, помимо прочего, пережитком глубоко укоренившихся обычаев и традиций, рудиментом архаичной культуры. По данным международной неправительственной организации Transparency International, уровень коррумпированности государственного аппарата (Индекс восприятия коррупции), оцениваемый по шкале от 100 (коррупция практически отсутствует) до 0 (максимальный уровень коррупции), строго коррелирует с преобладающим мировоззрением и нравами в том или ином обществе. По результатам исследования 177 стран в 2013 году, наименее коррумпированными государствами в мире являются Дания и Новая Зеландия, которые набрали по 91 баллу и заняли первое место в рейтинге. В десятку государств, наименее пораженных коррупцией, также вошли Финляндия, Швеция, Норвегия, Сингапур, Швейцария, Нидерланды, Австралия и Канада. Самыми коррумпированными странами в мире являются Афганистан, Северная Корея и Сомали, которые разделили последнее, 175 место в рейтинге. Россия набрала 28 баллов и заняла 127 место в рейтинге. Такой же результат показали Азербайджан, Коморы, Гамбия, Ливан, Мадагаскар, Мали, Никарагуа и Пакистан. Из постсоветских стран лучшие результаты показали Эстония (68 баллов), Литва (57), Латвия (53), Грузия (49), а наиболее коррумпированными оказались Туркмения и Узбекистан (по 17 баллов). Важно иметь в виду, что данный индекс демонстрирует высокую корреляцию между уровнем развития страны и уровнем коррупции: если в Китае Индекс восприятия коррупции составляет 40, то на Тайване — 61, а в Гонконге — 75 баллов6 . Что касается Индекса взяткодательства (нулевой уровень — 10 баллов), который классифицирует почти три десятка ведущих стран, то, по имеющимся данным той же Transparency International за 2011 год, наименее склонны давать взятки за рубежом компании из Нидерландов и Швейцарии (по 8,8 балла). За ними расположились Бельгия — 8,7, Германия и Япония — по 8,6. США заняли 10 место с 8,1 балла. Россия замкнула список, набрав 6,1 балла. Китай занял предпоследнее место — 6,5 балла7 .
Важным условием устойчивого развития рыночной системы является и такой элемент социокультурной среды, как доверие экономических субъектов друг к другу и к государству. Формирование отношений доверия — одна из наиболее трудных задач, и это мы наблюдаем по нашей повседневной жизни: население не доверяет бизнесу, бизнес — власти, власть — тем и другим. И здесь опятьтаки все упирается в культуру. Как отмечал католический богослов Майкл Новак, «добродетелей, необходимых для занятий коммерцией, недостаточно для их собственной защиты. Система, основанная на торговле, нуждается в ограничениях и уточнениях со стороны куль‑ туры, независимой от коммерции» [Новак, 1997. С. 136].
Проблема также в том, что доверие нельзя санкционировать свыше, например ввести законом. Оно не дается человеку и от рождения, — законы природы его не предусматривают. «Ни природа, ни материя, — писал нидерландский историк культуры Йохан Хейзинга, — не учат нас доверять друг другу. Основой доверия может быть только нравственный принцип. Это должны быть взаимная добрая воля и общее признание прав… Доверие должно быть присуще чувствам индивидуумов, переживаться ими до самых глубин сознания. Люди должны быть — и здесь будет уместно это большое и важное слово — одухотворены доверием. Оно должно быть коллективным и личным одновременно» [Хейзинга, 2010. С. 300]. Не так давно итальянский экономист Гвидо Табеллини провел сравнительный анализ экономических показателей для различных регионов Европы, используя данные социологических исследований о доверии, способности определять собственную судьбу, уважении к посторонним, а также готовности подчиняться другим людям, и сделал следующий вывод: «С указанными культурными особенностями непосредственно связан не только характер экономического развития регионов Европы, но и экономическое и институциональное развитие отдельных стран… Таким образом, результат нашего анализа состоит в том, что формальные институты не играют преобладающей роли по отношению к культуре. Напротив, между ними, скорее всего, происходит взаимодействие, определяющее реальное функционирование институтов, влияющее на стимулы и поведение экономических и политических субъектов»8 .
В целом необходимо подчеркнуть, что принадлежность к той или иной культуре, определяющей цели и интересы хозяйственной деятельности, а также формирующей социальные нормы и правила, оказывает настолько существенное влияние на экономическое поведение индивида, что наряду с редкостью ресурсов должна включаться в круг интересов экономической науки в качестве фактора, ограничивающего и направляющего это поведение. Согласно общепринятому определению предмета экономической теории, редкость ресурсов не предоставляет нам возможностей для достижения всех наших целей, и в этом случае наше поведение неизбежно принимает форму выбора. Но культура, нравственная атмосфера данного общества — не менее важное свойство внешней среды, чем редкость ресурсов, и те формы, которые принимает человеческое поведение в разных культурах, также должны входить в «ближний круг» интересов экономистов и включаться в предметное поле экономической науки. Примечательно, что на это обстоятельство обращал внимание еще Маршалл. В Предисловии к первому изданию своего главного труда «Основы экономической науки» (1890) он отмечал, что в английских традициях было принято считать, что функция экономической науки заключается в сборе, систематизации, анализе экономических фактов и в применении полученных знаний для определения краткосрочных и долгосрочных результатов действия различных групп причин.
Эти же традиции повелевали считать, что законы политической экономии представляют собой положения о тенденциях, носящие индикативный характер, а не моральные заповеди императивного плана. «В действительности, — подчеркивал он, — экономические законы и доказательства служат лишь частью того материала, который человеческому сознанию и здравому смыслу приходится использовать при решении практических проблем и выработке правил, могущих служить руководством к жизни. Но и нравственные мотивы входят в состав тех сил, какие экономист должен учитывать» [Маршалл, 2008. С. 47]. Смысл сказанного сводится к тому, что экономисты в своем анализе и выводах не могут руководствоваться лишь сугубо экономическими фактами и законами. Они обязаны обращать свои взоры в сторону неэкономических мотивов, поскольку от моральных норм и установок, которыми руководствуются люди, в значительной степени зависят результаты их хозяйственной деятельности. От экономистов требуется более широкий взгляд на окружающую действительность, понимание того, что в сфере экономики всегда действуют скрытые источники человеческого поведения. Поэтому, как писал Джон Кейнс, экономист не может оставаться только экономистом, он «должен одновременно быть историком, математиком, государственным человеком, философом… Он должен рассматривать особенное с точки зрения общего и подходить к абстрактному и конкретному в одном и том же движении. Он должен изучать настоящее в свете прошлого, имея в виду будущее. Ни одну сторону природы человека и его институтов экономист не должен полностью оставлять без своего внимания» [Кейнс, 2008. С. 16].
4. Культура в экономической теории
Вместе с тем надо признать, что большая часть экономических работ обходит стороной проблему исследования культурных норм и коллективных убеждений в контексте того, какое влияние они оказывают на личность и ее поведение. Профессор Принстонского университета Пол Димаджио справедливо удивлен тем, что культура, являющаяся столь важной категорией для других социальных наук, оказалась маргинальной для экономической теории.
По его мнению, «это вопрос стратегии», так как «экономисты предпочитают точные дедуктивные модели, как правило, нацеленные на высокий уровень абстракции и обобщений… Культурные же переменные, напротив, неизбежно демонстрируют некоторую «размытость», ибо обладают «нередуцируемыми свойствами», которые уводят от элегантных количественных моделей к таксономическим частностям.
Сталкиваясь с аномалиями в процессе принятия людьми решений, экономисты предпочитают когнитивную психологию культурной антропологии: ведь насколько проще инкорпорировать в свои модели неизменную, жесткую логику эвристики решений, чем анализировать пертурбации, вызванные культурно-обусловленными схемами восприятия и оценивания» [Димаджио, 2004. С. 475].
Говоря более предметно о том, почему экономическая теория пренебрегает культурой как фактором научного анализа, необходимо главный упрек адресовать в сторону ее фундамента — принципа мето‑ дологического индивидуализма, базирующегося на модели «экономического человека». Социальный мир в представлении такого человека состоит из индивидов, полностью руководствующихся сугубо рациональными мотивами. «Экономический человек» совершенно эгоистичен, управляется исключительно собственными предпочтениями, которые согласует лишь с самим собой, со своими личными интересами, для чего ему приходится руководствоваться принципом рационального выбора средств из имеющихся возможностей.
Соблюдение данных критериев обеспечивает каждому индивиду максимизацию его целевой функции при заданных ресурсных ограничениях и, как следствие, — Парето-эффективное использование располагаемого дохода и факторов производства. Однако в последнее время многие экономисты, не говоря о социологах [Басу, 2014; Лаваль, 2010; Фукуяма, 2004], все больше начинают сознавать, что модель «экономического человека» как инструмент познания крайне обедняет экономический анализ. Она слишком абстрактна, чтобы адекватно описать поведение индивида, принимающего решения в существующей системе социальных координат. В ней как раз не учитывается указанное выше обстоятельство — что на принятие индивидуальных решений огромное влияние оказывают факторы и мотивы, не имеющие непосредственного отношения к экономике: обычаи, знания, убеждения, идеи, верования, то есть все то, что формирует внутреннее содержание личности и направляет ее своей «невидимой рукой» в разных жизненных ситуациях.
Гипотеза же «экономического человека» — довольно сомнительное отражение действительности, поскольку изображает индивида как «счетную машину», как «высушенного, сморщенного гомункулуса» (К. Бруннер), как «монстра» (П. Вайзе), наконец, «как нечто несуществующее» (К. Лаваль). Неудивительно, что и экономическая система, выстроенная на фундаменте homo economicus, по меткому замечанию Роберта Хайлбронера, «мыслится как общество отшельников, а не как упорядоченная структура групп и классов». А это не может не бросать тень и на саму экономическую науку, которая в результате «сокрытия социального порядка …в своей современной форме …неисторична, асоциальна и аполитична» [Хайлбронер, 1993. С. 52—53]. Между тем «экономический человек» живет в реальном мире, выступает субъектом заинтересованных социальных отношений, и потому, как пишет французский социолог Кристиан Лаваль, «является понятием междисциплинарным, универсальным по своим свойствам. Его следует рассматривать и изучать как социальный и исторический факт, как результат нашего культурного развития» [Лаваль, 2010. С. 15].
5. В поисках новой модели человека
Столь упрощенное представление о человеке, сформулированное неоклассической теорией, вынуждает ученых вести поиск более подходящих моделей экономического поведения, способных включить в свои предпосылки как целевую функцию индивида, так и более широкий спектр ограничений, — не только ресурсных, но и социокультурных и политических. Одно из перспективных направлений данного поиска было предложено еще «старыми» институционалистами, уделявшими много внимания изучению привычек, обычаев, традиций, а также «справедливых» правил поведения на рынке. Основы этого направления заложил американский экономист Торстен Веблен в работе «Теория праздного класса» (1899). Уже в то время представители мелкого и среднего бизнеса США поняли, что должны добиваться каких-то общеобязательных «правил игры», чтобы выжить в стремительно разрастающихся рыночных «джунглях» и защититься от всемогущих монополий. В частности, возникла необходимость призвать на помощь государство с его политической властью и законотворческой функцией, способное учесть в правилах поведения интересы всех субъектов рыночных отношений.
Дальнейшее развитие институциональной экономики привело к тому, что в ней, как отмечает Георгий Клейнер, «действия агентов разворачиваются не в „чистом поле“ свободного рынка, а в сильно „пересеченной местности“, наполненной разнообразными институтами — организациями, правилами, традициями и т.п. Побудительными мотивами действия агентов являются не столько попытки обеспечения максимальной прибыли, сколько стремление к соответствию данного агента институциональным нормам и правилам, к улучшению своего положения в рамках этих институтов» [Клейнер, 2004. С. 5].
В таком случае объектом исследования становится уже не экономический агент, а институт. Предметом же экономической науки начинают выступать взаимодействия агентов и институтов. В результате формулируется новая модель человека — «человек институциональный», действующий не в «чистой» экономике, а в системе экономических отношений, «встроенных» в общество и существующий социальный порядок (подробнее см.: [Федотова, Колпаков, Федотова, 2008. Гл. 6; Быченков, 1996]). Свою модель поведения человека, отличную от модели «карикатурного гомункулуса», предложили Карл Бруннер и Уильям Меклинг, для чего использовали аббревиатуру REMM (resource‑ ful, evaluative, maximizing man) — «изобретательный, оценивающий, максимизирующий человек». «Экономический человек» в данной модели не является пассивным существом, он «изобретает», то есть «ищет, исследует, решает задачи и экспериментирует» [Бруннер, 1993. С. 55].
Он осуществляет оценку: «Ему небезразличен окружающий его мир. Он дифференцирует, сортирует и упорядочивает состояния мира и в процессе этой деятельности редуцирует все объекты, с которыми сталкивается, до соразмерной ему величины» [Brunner, 1993. P. 71—72]. Наконец, он максимизирует полезность, то есть «стремится вступать в обмен по всем направлениям»: обменивать некоторое количество любого имеющегося у него блага (включая среду, обстановку) на соответствующее количество альтернативных единиц или наборов благ, которые он ценит выше.
Признание неограниченности сферы обмена, возможность замещения благ, смена среды посредством свободного обмена весьма существенны. Они подразумевают, что традиционное разделение между экономическими и неэкономическими мотивами поведения утрачивает смысл и, как пишет К. Бруннер, «является важнейшим условием плодотворного анализа общих социальных условий», что «более всего применимо к эволюции социальных институтов» [Бруннер, 1993. С. 57]. Социологи пошли еще дальше и выдвинули теорию поведения индивида с более широким спектром ограничений (формальных и неформальных) — модель «социологического человека». Наиболее известная модель «социологического человека», описанная голландским социологом Сэмом Линденбергом, укладывается в аббревиатуру SRSM (socialized, role‑playing, sanctioned man) — «социализированный человек, человек, исполняющий роль, и человек, который может быть подвергнут санкциям» [Lindenberg, 1985. Р. 99—113].
Данная модель предполагает, что человек в своем выборе не имеет той степени свободы, которая предписывалась ему моделью экономического человека: теперь этот выбор ограничен существующими социальными стереотипами, диктующими то или иное ролевое поведение, а также социальными нормами9 , нарушение которых карается санкциями. Это означает, что такой человек полностью интернализирует внешние, внеиндивидуальные нужды и ценности, они выходят у него на первый план и определяют его благополучие. Его личность, как пишет немецкий социолог и экономист Петер Вайзе, «совершенно „засоциализирована“, перегружена и придавлена социальными требованиями, которые он полностью интернализировал, завысив тем самым их ценность. Он вращается в мире добронравия, морального долга, пристойности, добродетели, ожиданий, предъявляемых окружающими, запросов общественной системы, стыда и страданий — и знает только санкции за нарушение норм: эндогенно-психические и экзогенно-штрафные. На призыв действовать согласно собственным представлениям о пользе при условии возмещения ущерба другим он отвечает: „Кто я такой, чтобы свободно действовать?“» [Вайзе, 1993. С. 116].
Понятно, что столь жесткие рамки человеческого поведения, предписанные данной моделью, не согласуются с ситуацией расширяющегося социального порядка, когда перед индивидом, обладающим необходимыми ресурсами и информацией, открывается возможность активно влиять на структурные характеристики общественной системы и отдельные ее аспекты, которые, в соответствии с логикой модели SRSM, должны были бы детерминировать его поведение. Исходя из данных соображений, C. Линденберг ввел вторую модель «социологического человека», обозначаемую аббревиатурой OSAM (opinionated, sensitive, acting man) — «имеющий собственное мнение, восприимчивый, действующий человек». Согласно этой модели человек формирует свое представление относительно разных сторон окружающего его мира; он также восприимчив (то есть на его мнение может легко повлиять его окружение); наконец, человек действует в соответствии со своим мнением [Бруннер, 1993. С. 59]. Российский экономист С. Афонцев, сопоставив указанные модели С. Линденберга, предложил свою — «синтетическую» — формулировку модели социологического человека в терминах SRSAM (socialized, role-playing, sensitive, acting man) — «социализированный, играющий роли, восприимчивый, действующий человек».
Характеристики этой модели, на взгляд автора, гораздо точнее отражают современные представления о взаимном соотнесении социальной структуры и социального действия как элементов современной социальной реальности [Афонцев, 2010. С. 21—22]. Таким образом, в настоящее время в социальных науках идет активный поиск такой теоретической модели, которая учитывала бы не только внутренние мотивы и предпочтения индивида, но и более широкий спектр внешних факторов, детерминирующих его поведение, и была бы более приемлема как для экономистов, так и для социологов. При этом, разумеется, речь не идет об отказе от модели homo economicus, предложенной неоклассической теорией, которая стала выдающимся достижением экономистов10, поскольку позволила, как пишет А. Пшеворский, «отделить анализ действия, совершенного в данный момент, от всего, что создало условия для совершения действия» [Przeworski, 1986. P. 88]. Однако в настоящее время, когда влияние окружающего социального контекста на индивидуальный выбор многократно возросло, актуальной для анализа становится как раз обратная задача — построение такой модели человеческого поведения, которая учитывала бы «условия для совершения действия», то есть влияние надындивидуальных факторов, существующих социальных норм и правил, культурной принадлежности индивида.
Заключение
Представленный в настоящей статье обзор позволяет сделать вывод о том, что современная экономическая наука, опираясь на пройденный ею путь, все больше приходит к заключению о необходимости рассматривать экономику в тесной взаимосвязи с обществом. Экономическое поведение людей и результаты их хозяйственной деятельности не автономные явления. На любом из этапов исторического развития они в решающей степени определяются господствующими социальными нормами, коллективными убеждениями и верованиями людей, то есть культурой.
Причем в долгосрочном периоде культура оказывается более важным фактором, определяющим как состояние экономики, так и ее динамику, нежели стандартные инструменты экономической политики. Для понимания этого мы должны помнить, что любую экономику формируют люди, а они — существа социализированные, и потому могут совершать определенные поступки или отказываться от них под воздействием не только экономических стимулов, но и тех или иных общественных правил и моральных принципов.
Отсюда следует, что любые серьезные преобразования в экономике должны сопровождаться соответствующими изменениями в системе ценностей. И если говорить о российской действительности, то необходимо подчеркнуть, что дальнейшее развитие общества невозможно без осознания этой истины. Чтобы двигаться в цивилизационном русле, иметь современную высокоэффективную экономику, нам предстоит смена российского типа культуры, своего рода «квантовый скачок» в этой сфере, призванный изменить мировоззрение людей, многие укорененные нравы, привычки и убеждения, искажающие адекватное восприятие реальности, порождающие у общества немалые комплексы и, как следствие, заслоняющие видение путей и перспектив прогрессивного развития11.
Это станет возможным в том числе и благодаря тому, что экономисты выйдут за рамки излюбленного ими «методологического индивидуализма» и в своих исследованиях будут принимать во внимание существующую социокультурную среду, весь тот набор глубинных ценностей и установок, которые определяют наше повседневное существование. Такой подход позволит не только в корне изменить наше представление об экономике, но и откроет простор для выработки реалистичной экономической политики.
Литература
1. Антропологическое измерение российского государства / Отв. ред. В. Н. Шевченко. М.: ИФРАН. 2009. — 214 с. 2. Афонцев С. А. Политические рынки и экономическая политика. М.: КомКнига, 2010. — 384 с. 3. Басу К. По ту сторону невидимой руки: Основания новой экономической науки. М.: Изд-во Института Гайдара, 2014. — 432 с. 4. Бруннер К. Представление о человеке и концепция социума: два подхода к пониманию общества // THESIS. 1993. № 3. С. 51—72. 5. Вайзе П. Homo economicus и homo sociologicus: монстры социальных наук // THESIS. 1993. № 3. С. 115—130. 6. Димаджио П. Культура и хозяйство // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. Ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2004. С. 471—518. 7. Кейнс Дж. М. Альфред Маршалл, 1842—1924 // Маршалл А. Основы экономической науки. М.: Эксмо, 2008. С. 11—43. 8. Клейнер Г. Б. Эволюция институциональных систем. М.: Наука, 2004. — 240 с. 9. Колодко Г. В. Мир в движении. М.: Магистр, 2009. — 813 с. 10. Культура имеет значение. Каким образом ценности способствуют прогрессу / Под ред. Л. Харрисона, С. Хантингтона. М.: Московская школа политических исследований, 2002. — 320 с. 11. Лаваль К. Человек экономический. Эссе о происхождении неолиберализма. М.: Новое литературное обозрение, 2010. — 432 с. 12. Новак М. Дух демократического капитализма. Минск: Лучи Софии, 1997. — 544 с. 13. Пайпс Р. Русский консерватизм и его критики: Исследование политической культуры. М.: Новое издательство, 2008. — 249 с. 14. Политковский А. Почему Россия не Запад // Новая газета. 2014. 6 июня. 15. Тайлор Э. Б. Первобытная культура. М.: Изд-во политической литературы, 1989. — 573 с. 16. Федотова В. Г., Колпаков В. А., Федотова Н. Н. Глобальный капитализм: три великие трансформации. М.: Культурная революция, 2008. — 608 с. 17. Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М.: АСТ, 2004. — 730 с. 18. Хайлбронер Р. Экономическая теория как универсальная наука // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 41—55. 19. Харрисон Л. Культура и экономическое развитие // Финансы и религия. 2009. 6 апр. 20. Хейзинга Й. Тени завтрашнего дня. Человек и культура. Затемненный мир: Эссе. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010. — 456 с. 21. Ясин Е. Модернизация России: доклады для 10 конференций. М.: ИД ГУ ВШЭ, 2009. — 917 с. 22. Brunner K., Meckling W.H. The Perception of Man and the Conception of Government // Journal of Money, Credit and Banking. 1977. Vol. 9. No. 1. P. 67—76. 23. World Bank. Culture Counts: Financing, Resources, and the Economics of Culture In Sustainable Development. Washington, DC, 2000. — 197 p. 24. Lindenberg S. An Assessment of the New Political Economy: Its Potential for the Social Sciences and for Sociology in Particular // Sociological Theory. 1985. Vol. 3. No 1. Р. 99—113. 25. Przeworski A. Lede fidelametho dologiein dividualistea l’analyse marxiste // Sur L’individualisme / P. Birnbaumand, J. Leca (eds.). Paris: Presses de la Fondation National des Sciences Politiques, 1986. P. 79—88.
Станислав ИВАШКОВСКИЙ
Другие новости и статьи
« Проблемы противодействия вызовам теневой экономики в условиях развития цифровых технологий
Запись создана: Вторник, 23 Август 2022 в 0:04 и находится в рубриках Новости.
Темы Обозника:
COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение оружие охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика