«Грабналог»: крестьянская конспирология эпохи НЭПа
Конспирология («теория заговора») представляет собой специфическую объяснительную модель или форму социального смыслообразования, которая широко распространена в разных культурах. Изучение конспирологических текстов становится важной частью современной фольклористики, поскольку оно позволяет внести существенные коррективы в понимание социально-психологических и идеологических функций фольклора. Исследователи отмечают, что конспирология проблематизирует «официальные» властные полномочия, подрывая авторитет легитимных специалистов и социальных структур.
Конспирологические нарративы эмоционально суггестивны, а также имеют для своих носителей прикладное значение. Ниже мы рассмотрим пример адаптации конспирологических текстов в социально-политическом контексте советской деревни эпохи нэпа на примере сообщений о налогах. Во время начала очередной посевной кампании среди крестьян Воронежской губернии распространился слух о введении в СССР «грабналога».
Разговоры об этом приобрели настолько всеобщий характер, что 19 апреля 1923 года валуйская газета «Новый путь» была вынуждена отозваться на это сообщение статьей «Никакого грабналога нет»: «Больше месяца распространяются между населением слухи о введении в скором времени какого-то нового налога: „грабналога”, т. е. налога за разграбление национализированных имуществ, хозяйственных домов и т. д. Слухи эти появились сначала в небольших селениях Казинской и Борисовской волостей, потом все более и более стали захватывать другие места уезда. В последнее время о нем заговорили почти по всему уезду. Некоторые мужики говорят даже определенные ставки на каждое село. Казначеевка Казинской волости говорит, что Коновалов Борисовской волости будет платить за имение бывш(его) Будберга 80 миллиардов, х(озяин) Коновалов утверждает, что Казначеевка и Астахов за имение бывш(его) Гаевского заплатят не меньше 200 миллиардов и т. д. Некоторые говорят даже о приемах изъятия этого налога.
Встретил я на днях двух крестьян: один из Вейделевской волости, другой из Никитовской. Стоят на улице и разговаривают о „грабналоге”. — За что же мы будем платить 70 рублей, — говорит Никитовский. — Вы грабили Старый Хутор, вы и разделывайтесь. Говорят, как о чем-то определенном, хорошо известном. Не так давно Уфинотдел разослал уже по волисполкомам предписание бороться самым энергичным образом со всеми слухами о „грабналоге”, так как это, несомненно, дело вражьей руки».2 Осенью того же года этот слух был зафиксирован уже в Симбирской губернии. В Госинфсводках ГПУ сообщалось: «Среди крестьян ходят слухи, что ко всем налогам прибавится еще один (грабналог), который будет взиматься будто с крестьян, грабивших помещичьи усадьбы в 1917 г.»;3 «В Коротковской вол(ости) Сенгилеевского у(езда) распространяются слухи, что все земли и инвентарь возвращаются помещикам и что побережье Волги на протяжении 300 верст отходит Англии.
В связи с этим распространяются слухи о так называемом грабналоге, сущность коего заключается в том, что в непродолжительном времени крестьяне должны будут платить за все то, что было разрушено и разграблено у помещиков в 17-м году».4 Сообщения о новом налоге носили конспирологический характер. Из них следовало, что большевики, активно поддержавшие в 1917 году разгром помещичьих усадеб, теперь вошли в сговор с бывшими помещиками (а также отдали 300 верст Волги иностранному государству, которое до недавнего времени считалось вражеским) и ввели компенсационный налог. Из-за его непосильного характера (80, 200 миллиардов) само сокращение названия налога за грабеж — грабналог — оказывалось игрой слов. Слухи о том, что советская власть стремится реализовать свои антикрестьянские намерения через введение новых непосильных поборов, были актуальны на протяжении всего периода нэпа. После окончания гражданской войны продразверстка (насильственное изъятие у крестьян около 70 % зерна) была заменена продналогом. Несмотря на то что эта мера значительно ослабила экономическое давление на деревню, она служила главным источником недовольства крестьян. Дело в том, что процент облагаемых налогом сельскохозяйственных продуктов пересматривался ежегодно и практически всегда в сторону увеличения: продналог 1921 года, единый натуральный налог 1922 года, единый сельскохозяйственный налог 1923 года, денежный налог с 1 января 1924 года и т. д. Тяжесть налогов, особенно в 1921— 1923 годах, фиксируют чекистские сводки: «„Некоторые хозяйства развалились совершенно.
Другие разваливаются, так ка к в счет недополученного хлеба конфискован живой и мертвый инвентарь”; „Уплатив продналог, крестьянство многих губерний осталось само без хлеба, питается суррогатами, полусуррогатами”; „Многим крестьянам продналог приходится платить в количестве, равном собранному урожаю”».5 Крестьяне расценивали это как планомерный грабеж. Именно поэтому современники отмечали, что «больше всего деревенские слухи трактуют о налогах».6 Даже те, кто испытывал симпатии в отношении советской власти, разделяли тревоги по поводу налоговой политики большевиков. Так, один благонамеренный крестьянин писал в 1925 году М. И. Калинину: «В настоящее время я состою на службе секретарем сельсовета и председателем крестьянского сельского общества взаимопомощи, часто сталкиваюсь с крестьянами, внушающими недовольство к власти, но я , ка к местный житель, не внушающий для них ни страха, ни опасности, легко узнаю корень зла, который отворачивает их от власти и заставляет роптать. Это зло — налоги… налоги стоят поперек горла».7 Большевистское руководство, в свою очередь, считало, что само существование советской власти зависит от успеха ежегодной кампании по сбору продналога. Позицию руководства партии на этот счет выразил член ЦК ВКП(б) Б . П. Шеболдаев: «Для рабочих нет хлеба, хлеб надо дать, и нужно проводить эту работу. И если серьезно говорить о борьбе с кулаком, то по этому вопросу, о борьбе за хлеб для городов, легче всего эту работу проводить: понятно всем, что надо бороться с кулаком, срывающим хлебозаготовки».
Неудивительно, что за слухами о грабналоге представители официального дискурса видели «дело вражьей руки». Источники, в которых зафиксированы крестьянские конспирологические нарративы 1920-х годов, представляют собой не сделанные собирателями записи устных текстов, но письменные документы, создававшиеся не для научных целей. Большинство используемых материалов — это опубликованные сводки органов государственной безопасности о настроениях среди крестьян.9 Некоторые сведения содержатся в опубликованных «письмах во власть» — письмах с просьбами, жалобами и вопросами, которые граждане СССР направляли руководству страны, в партийные и государственные органы. Также были использованы материалы «Крестьянской газеты» — самого массового советского органа печати для жителей села, а также некоторых региональных периодических изданий. В этих источниках такие нарративы представлены прежде всего в виде текстов нестрогой достоверности, которые «собиратели» (чекисты, журналисты, фольклористы, этнографы и др.) определяли, как «слухи».
Само это понятие трактовалось чрезвычайно широко. В докладе экспедиции Академии Наук 1922—1923 годов, которая занималась поисками Царевского метеорита, слухи определялись ка к «различные басни и бабушкины сказки», которые распространяет «обывательская стоустная молва».10 Важным качеством этих неподцензурных сообщений было то, что они были актуальны и казались вполне достоверными для их непосредственных слушателей и рассказчиков, поскольку последние интуитивно использовали риторические, патетические и эстетические приемы с целью создания «риторики истины». 1 1 Трудность однозначной верификации текстов, которые определялись современниками ка к «слухи», побуждало представителей власти регулярно определять их эпитетами «ложные», «провокационные», «клеветнические». Тот факт, что «деревня оторвана от города, от общей жизни, живет слухами» (по определению Н. Крупской),12 считался следствием якобы имеющей там место «темноты». Подобное отношение к сельскому населению, которое считалось наиболее архаичной частью общества, имело свои причины. В период новой экономической политики в жизни крестьян, которые составляли абсолютное большинство населения СССР, происходили значительные перемены.
С одной стороны, исследователи отмечают, что после гражданской войны имела место архаизация хозяйственных отношений в деревне сравнительно с дореволюционным временем (до уровня 1880-х годов по основным показателям).13 С другой — разворачивалась беспрецедентная программа по форсированной «ликвидации безграмотности». В течение 1917—1927 годов в СССР было обучено грамоте до 10 млн взрослых. К 1926 году 50,6 % сельского населения страны умело читать и писать.14 Вместе с грамотностью в деревне широко распространялись литература и пресса. В то же время характерное для гражданской войны бегство населения из голодающих городов в деревню снова сменилось урбанизацией. Миграция из деревни в город привела к формированию значительного крестьянского пласта в городской культуре. В 1920-х годах развитие политической культуры крестьян нашло выражение в расширении их общественного кругозора, отмечался рост интереса к политической жизни, к новым источникам информации.15 Тем не менее сохранялся глубокий разрыв информационного пространства между городом и деревней. Советская власть воспринималась ка к власть городская. После 1917 года крестьяне так и не получили широкого представительства в масштабах страны, у них не было возможности участвовать в принятии решений во внутренней и внешней политике государства, они не могли влиять на вопросы, которые касались их непосредственно, таких ка к принципы поземельных отношений, система и размер налогообложения и т . д. Кроме того, крестьяне не имели своих собственных средств массовой информации и, таким образом, были лишены возможности трансформировать свои нарративы в политический дискурс.
Подобный разрыв информационного пространства между городом и деревней в целом характерен для России XVIII—XX веков и имеет аналоги в других обществах и культурах. Многие исследователи обратили внимание на то, что российская центральная власть после Петра Великого в условиях «внутренней колонизации» страны рассматривала крестьянскую периферию ка к «природную» и дикую, нуждающуюся в окультуривании и цивилизаторском преобразовании. Это колониальное отношение порождало культурное отчуждение центра и провинции.16 Похожим образом к крестьянам относилась и советская власть. Поэтому большевики отвели крестьянству пассивную политическую роль в рамках новой системы власти. Многие крестьяне, которые по мере увеличения числа грамотных и роста интереса к политике все больше претендовали на активное участие в жизни страны, болезненно ощущали свое второсортное положение. Во многих крестьянских письмах звучали упреки, что советская власть «обманула, обещала златые горы, а страна оказалась у разбитого корыта», что она «топит и душит крестьянина».17 Такой социальный диалог между властью и крестьянством сам по себе являлся «мельницей» конспирологических нарративов. Похожую ситуацию в начале 1990-х годов наблюдал американский антрополог Чарльз Бриггс в Венесуэле.
Для этой страны характерно разделение на два общества и два информационных поля — «благородное, испанское» и «туземное, варао». Они, по мысли автора, практически не пересекаются: официальный дискурс не проявляет интереса к мнению туземцев, туземцы же не имеют возможности свободно оперировать знанием, а то, что они говорят, искажается в средствах массовой информации. Разразившаяся в эти годы эпидемия холеры среди индейцев вскрыла эту особенность социального диалога в Венесуэле. Власть утверждала, что источником болезни является заражение через употребление индейцами в пищу крабов, а распространение эпидемии объясняется нецивилизованностью и антисанитарией этой группы населения. Эта версия не имела под собой никаких научных обоснований.
В свою очередь индейцы, принося вести и газеты из городов, признали эту версию ложной и начали искать свои объяснения: одни говорили, что эпидемия случилась из-за военных действий США в Персидском заливе, другие обвиняли действующую власть в умышленном отравлении воды, третьи считали ее проклятием, посланным за общение с белыми людьми.19 Таким образом, версии по обе стороны информационного раскола оказались конспирологическими. Ф. Фанон отмечал, что у коренных жителей колоний происходит становление гибридной идентичности, когда они вынуждены воспринимать самих себя одновременно «изнутри» и «снаружи», глазами колонизаторов.20 Эта особенность обнаружилась во время холеры в Венесуэле, когда одни индейцы обвинили в эпидемии других, «по-настоящему нецивилизованных туземцев» (the really «uncivilized» indígenas).21 Нечто похожее можно наблюдать и в СССР 1920-х годов. В крестьянских письмах в газеты и во власть постоянно встречаются признания в собственной «темноте», «забитости», «сермяжности». Многие крестьяне рассчитывали, что с преодолением этих качеств, которые якобы были им присущи, они преодолеют свое второсортное положение и будут включены в официальный дискурс. Характерно письмо жителей ст(аницы) Скурищенская Царицынской губернии в местную газету: «„Кривотолкам и нелепым слухам в наших медвежьих углах конца края не предвидится. То о мобилизации 15-ти лет шепчутся, то под хранцуза идтить «собираются», то еще чего-нибудь в этом роде”. Заканчивается это сообщение таким образом: „Хочется знать, что делается на белом свете, а узнать негде, газет наши хутора не видят, живого слова не слушают.
Надо изжить скорее эту темноту”».22 Специальная экспедиция, организованная подотделом печати ЦК ВКП(б) в Воронежскую губернию в июне 1923 года пришла к выводу, что «в деревне в настоящее время нет ни подписчика, ни читателя».23 Тем не менее советская власть стремилась заполнять информационный вакуум в деревне активно распространяя пропагандистскую литературу, периодическую печать («Крестьянская газета», «Беднота» и т. д.), а также применяя различные способы агитации (лекции, «живые газеты» и т. д.). Реакция крестьян на эту кампанию была неоднозначна. По наблюдению Я. Шафира, советский крестьянин любую «внешнюю информацию (…) воспринимает под определенным углом зрения: будет ли, дескать, война или „так обойдется”».24 Вот как описывал рецепцию новостей «из центра» жителями деревни Бельня (Петроселье) Бежецкого уезда Тверской губернии один из селькоров «Крестьянской газеты»: «Много раз товарищи из волости приезжали и толковали о жизни республики, о промышленности и обо всем, что власть предпринимает, чтобы улучшить положение крестьян. И ни-ни… Лучше не говори — и слушать не хотят, смеются только: — Наливай, брат, наливай, говорят, уже шесть лет все говорите вы, все обещаете… Приказ какой пришлют из волости, крестьяне его по-своему толкуют.
Случилась недавно перерегистрация лошадей у нас. И вот сразу стали у нас поговаривать: „Это война на носу, скрывай лошадей”. Хорошо, что в это время посетил Петроселье заведующий передвижной избой-читальней, толковый парень и пояснил, для чего проводится перерегистрация, а то так бы и скрыли лошадей».25 Следует особо отметить, что было бы ошибкой рассматривать сельское население Советского Союза даже в пределах одного населенного пункта как гомогенное сообщество. Перед революцией жители деревни разделялись на тех, кто непосредственно занимался сельскохозяйственной деятельностью (крестьяне-общинники и отрубники), жителей села, занятых в непроизводственной сфере (здравоохранение, образование, культурно-просветительная и религиозная деятельность), а также работников органов земского и волостного самоуправления. Члены общины также не представляли собой однородной массы: они были дифференцированы по имущественному, образовательному, возрастному, семейному, половому и целому ряду других признаков. После революции структура населения деревни изменилась. В результате «черного передела» 1917 года было ликвидировано большинство столыпинских отрубов, а их владельцы возвратились в состав общины. Местное самоуправление было упразднено и заменено советскими органами управления, главную роль в которых играли представители партийных организаций. Члены этих организаций — коммунисты — заняли привилегированное положение. Разворачивались репрессии против представителей духовенства. Крестьяне были разделены на три «класса»: бедноту, которая провозглашалась опорой советской власти, середняков, занимавших промежуточное
положение, и «кулаков», которые получили маргинальный статус. Границы между этими группами крестьян не были строго закреплены, и проблема дифференциации этих групп крестьянства беспокоила современников. Понятие «кулак» появилось еще в дореформенной деревне, так называли крестьян, которые, по мнению односельчан, имели нетрудовой доход. В словаре В. И. Даля расшифровывалось оно так: «Скупец, скряга, жидомор, кремень, крепыш; перекупщик, переторговщик, маклак, прасол, сводчик, особ. в хлебной торговле, на базарах и пристанях, сам безденежный, живет обманом, обчетом, обмером (…) торгаш с малыми деньжонками, ездит по деревням, скупая холст, пряжу, лен, пеньку, мерлушку, щетину, масло и пр. прасол, прах, денежный барышник, гуртовщик, скупщик и отгонщик скота; разносчик, коробейник».26 Стоит отметить, что дореволюционный кулак типологически близок к устойчивому образу еврея в дореволюционной литературе и антисемитской публицистике: так определение слова «жид» в словаре Даля начинается со слов «скупой, скряга, корыстный скупец».
В 1870-х годах Ф. М. Достоевский писал о евреях: «Еврей предлагает посредничество, торгует чужим трудом. Капитал есть накопленный труд; еврей любит торговать чужим трудом!»28 В эти же самые годы народник А. Н. Энгельгардт, наблюдавший жизнь деревенской общины изнутри, так описывал кулаков: «настоящий кулак ни земли, ни хозяйства, ни труда не любит, этот любит только деньги… Все у кулака держится не на хозяйстве, не на труде, а на капитале, на который он торгует, который раздает в долг под проценты. Его кумир деньги, о приумножении которых он только и думает. Капитал ему достался по наследству, добыт неизвестно какими, но какими-то нечистыми средствами».29 После революции большевики широко использовали понятие кулак, причем не только в качестве пропагандистского клише, но также научного и даже юридического термина. При этом понятие «кулачество» значительно изменило свою смысловую окраску, его значение было субъективным и относительным, в определении большую роль играли социально-политические, а не социально-экономические принципы.
Для того, чтобы внести какую-то ясность на этот счет, редакция газеты «Беднота» в 1924 году выпустила книгу «Деревня при нэпе», которая имела весьма характерный подзаголовок: «Кого считать кулаком, кого — тружеником? Что об этом говорят крестьяне?» Резюмируя содержание многочисленных крестьянских писем на этот счет, редактор писал, что социально-экономические категории не являются определяющими при оценке принадлежности того или иного крестьянина к какой-либо «классовой» группе: «…может быть, сейчас у данного крестьянина и скота мало, и хозяйство небольшое. Но это — раскулаченный кулак, у которого революция обрезала крылья.
В политике он даже более свирепый враг революции, чем тот буржуй, кто нажил сейчас и пользуется нажитым».30 Таким образом, по мнению многих крестьян, дифференциация внутри деревни основывалась не на текущем имущественном положении, а на экономических отношениях, существовавших до 1917 года. Этой же точки зрения придерживался в те годы и М. И. Калинин, который в 1925 году писал: «Говорить о кулаке как об общественном слое сейчас можно только в том случае, если считать, что всякий сельскохозяйственный предприниматель есть кулак, если по инерции военного коммунизма всякого исправного крестьянина считать кулаком. Кулак — это тип дореволюционной России. Кулак — это жупел, это призрак старого мира. Во всяком случае, это не общественный слой, даже не группа, даже не кучка. Это вымирающие уже единицы».
Согласно официальному дискурсу, именно эти «вымирающие единицы» — кулаки — являлись организаторами заговора против советских преобразований в деревне. В пропаганде эпохи нэпа кулаки ломают тракторы, срывают очередной план хлебозаготовок и сбор продналога, настраивают односельчан против партийных и советских работников и сеют панику и рознь. Если до революции кулаки наделялись «еврейскими» качествами (скупость, торгашество и т . д.), то в условиях новой политической системы антикулацкая пропаганда начала приобретать черты, характерные для дореволюционных антисемитских кампаний.
Позднее, во времена коллективизации, сформировался официальный культ убитого кулаками Павлика Морозова, который, по мнению некоторых исследователей, носил признаки политизированного кровавого навета.32 Статус кулака действительно являлся «жупелом» для крестьян, но не из-за того, что кулак являлся носителем порядков старого мира, а потому, что лицо, которое было отнесено к этой категории, должно было выплачивать продналог по значительно более высокой ставке (примерно в 2 раза33), чем односельчане. Фактически, кулаком мог стать кто угодно: перед началом очередной налоговой кампании категории кулацких хозяйств, а также тех, которые освобождались от налогов, определялись на собраниях «бедноты», на которых выбирался состав сельской учетной комиссии. Таким образом власть использовала продналог как способ посеять рознь внутри сельского сообщества, изолировать и противопоставить кулака соседям.34 Согласно утверждению информационных сводок ОГПУ этого периода, именно кулаки являлись главным источником политических слухов, которые использовали их в качестве инструмента политической борьбы. Вместе с ними этой деятельностью занимались, по мнению составителей сводок, бывшие помещики, бывшие белогвардейцы и представители духовенства. «Лишенные возможности отравлять народное сознание через печать, все эти поверженные ниц социальные слои населения очень искусно пользуются „устной газетой” — молвой, слухом, сплетней».
Подобное представление о некоем сообществе «бывших», которые занимались систематической работой по распространению «ложных слухов», популярное и в средствах массовой информации, и в документах политической полиции того времени, уже само по себе являлось конспирологической теорией. Шафир считал, что распространение слухов свидетельствует «о политической и культурной смычке, которую устанавливают контрреволюционные элементы города и деревни с крестьянством. Эти слухи, которые густо обволакивают крестьянина, представляют собой идеологический фронт контрреволюции, имеющей своей целью изолировать крестьянина от рабочего».36 Такой однобокий взгляд «собирателей» на природу и происхождение неподцензурных сообщений, которые определялись ими как «слухи», сказался на содержании имеющихся в нашем распоряжении источников, значительно ограничивая возможности исследования. В контексте социального диалога советской власти с крестьянством в целом и кулаками в частности, вопрос о налогах приобретал драматический характер. Для большинства крестьян продовольственная кампания означала потерю части урожая, а для некоторых — попадание в гонимую категорию кулаков.
Поэтому накануне и во время сбора продналога в деревне актуализировались политические слухи. Распространителями оппозиционных сообщений часто выступали не кулаки, а середняки, для которых все время существовал риск самим оказаться кулаками. 3 7 Вот, например, что сообщалось в информационной сводке о положении в Уральской области за декабрь 1926 года: «В дер(евне) Иваново Армазонского района на общем собрании крестьян по вопросу о налоге выступил середняк (бывший красноармеец) и заявил: „Не вышел поворот Советской власти лицом к деревне, обратное получилось. В корне неправильно распределен налог. Никто не рад этой власти”. После него выступил другой середняк, выступление которого было сочувственно встречено всем собранием, он говорил: „Чем дальше, тем хуже с этой грабиловской Советской властью. Хоть бы война скорее — сразу бы свергли этих прохвостов коммунистов. Мы были бы рады всякой власти, только не этой”».38 Информационные сводки ГПУ пестрят сообщениями об аналогичных высказываниях крестьян о налогах и о «грабительской» советской власти: «Особо резкие формы антиналоговая агитация приняла на Северном Кавказе, Украине и Сибири и в некоторых поволжских губерниях. В ряде выступлений кулаков и зажиточных в этих районах антиналоговая агитация носила явно антисоветский и антикоммунистический характер: „не надо платить налога; довольно нас, крестьян, грабить; перестаньте, рабочие, нас грабить, иначе мы вынуждены будем принять меры; не нужно выбирать комиссий, пускай налог берут сами рабочие, а не посылают в комиссии наших братьев крестьян” (Таганрогский округ).
Отмечен ряд выступлений против власти и руководства партии. „У власти — босовня, набивающая карманы; какое право они имеют увеличивать налог, какое право имеет партия вмешиваться в дело налога” (Терский округ). „Коммунистическая партия — есть партия паразитическая, грабящая крестьян; на такое руководство и диктатуру я наплевал. Пусть меня расстреляют, но я говорю сознательно и верно, потому что этот налог нахально грабительский и этим партия нас задушит” (выступление кулака, Таганрогский округ). „Это не Советская власть, а грабиловка” (Славгородский округ)». Крестьяне надеялись на избавление от большевистского налогового бремени. В источниках зафиксировано большое количество сообщений такого рода.
Когда в декабре 1922 года недалеко от города Царев Царицынской губернии упал метеорит, по всей стране заговорили о чудесном камне с небес.40 Среди прочих распространилось следующее сообщение: «А упал это камень с неба, неподалеку от города Царицына, и в землю ушел на полверсты… Длиною этот камень 8 верст, шириною 6. Что людей пожог, скота, строений разных — не счесть… Камень этот горяч-прегорячий. И сейчас он горит; дым от него столб-столбом. А в дыму том все слова какие-то огненные складываются… Упал это камень посредь речки; вода-то в ней накалилась, кипит — „кипятком” и по новому пути потекла теперь… Близко подойти к тому камню и не думай, сгоришь в ту же минуту, как уголек. Самые смелые и те за 8 верст останавливались… А камень тот — весь из драгоценных камней; они-то и горят, переливаются.
Что богатства там — навеки хватит… На тот камень смотреть народу много охотников; целые составы поездов ходят туда бесплатно, лишь бы показать людям камень, чудом с неба упавший. И сказывали мне там, что теперь два года продналога брать не будут — брильянтов из камня хватит».41 Возможно, мотивы этого сообщения связаны с рассказом о чудесном обретении «Свитка Иерусалимского» — одного из рукописных апокрифических поучений, который широко циркулировал в России с XVIII века. Согласно ему, в Иерусалиме «из седьмого неба выпадши камень»,который, в одном варианте был «ни огнян, ни студен, ширины об аршин», в другом — «мал, бел, студен».43 Поначалу этот небесный камень был недоступен, и поэтому «тяготы ему не споведать никому».44 К нему съезжались цари, церковные иерархи и простые верующие, которые три дня и три ночи служили молебен, и на четвертый день камень распался на две половины, и был обретен в нем список, «писанный рукою самого Иисуса Христа».
В послании напоминается о приближении Страшного Суда, содержится призыв соблюдать заповеди, иначе «спущу на вас каменя горяющую, воду кипляющую, побью вас камением на земле».46 В сообщении о царевском камне 1922 года в локальном масштабе реализовались угрозы из «Свитка Иерусалимского» — под Царицыном упал камень «горяч-прегорячий», в результате река «кипит — „кипятком”». Подобно иерусалимскому камню, царевский так же сначала недоступен, однако подразумевается, что это временное состояние. К камню уже съезжается много людей, туда даже пустили бесплатные поезда. Если в рассказе об обретении «Свитка» камень содержит в себе текст послания Иисуса, которое должно помочь людям отказаться от прегрешений и избавиться от будущих страданий, царевский метеорит состоит из драгоценных камней, которые избавят крестьян от продналога. Надежду на спасение от налогового бремени крестьяне связывали не только с небесными камнями. После революции в Советской России актуализировалась легенда о «царе-избавителе».47 Характерно, что большинство таких слухов появлялось в связи с началом очередной кампании по сбору продналога. Основной мотив этих сообщений — избавитель отменит советские налоги. Надежды на отмену налогов связывали, в частности, с Михаилом Романовым (официальное признание факта его убийства впервые было опубликовано только в 1927 году, до этого времени многие верили, что он жив): «В некоторых уездах отдельные кулаки ведут агитацию против продналога, но эта агитация не пользуется никаким сочувствием среди населения, но все же местами среди малоразвитых крестьян имеет место волнение. Кроме того, в связи с продкампанией в деревне распространяются провокационные слухи о том, что на престол скоро встанет Михаил, и что голод скоро разовьется в Сибири и Поволжье»
Сводки за июнь 1925 года фиксируют, что в этом месяце в целом ряде областей Сибири и Северного Кавказа баптисты (которым примерно с этого времени власть начала ограничивать внебогослужебную деятельность) в своих проповедях распространяли информацию о скором «возвращении» великого князя Кирилла (который провозгласил себя в эмиграции «Императором Всероссийским Кириллом I») и избавлении от продналога: «Баптисты ведут по ряду губерний чисто антисоветскую работу. В Татарском у(езде) Омской губ(ернии) они ведут антиналоговую агитацию. В Алтае, Актюбинске, Черноморском округе проповедники распространяют слухи о скором восшествии на престол Кирилла Владимировича и т. п.».49 Надежды на избавление от налогов связывались и с еще одним кандидатом на роль «царя-избавителя», великим князем Николаем Николаевичем: «Киевская губ. В Боровском и Фастовском районах Белоцерковского округа имеются слухи, что в Париже был съезд эмигрантов русских, на котором Николай Николаевич призывал к организации похода на Советскую Россию, обещая в случае победы освободить весь русский народ на пять лет от всяких налогов».
В роли «избавителей» выступали не только представители династии Романовых, но и руководители советского государства. После смерти Ленина актуализировались сообщения о его убийстве. В качестве одной из причин этого акта называли намерение Ленина освободить крестьян от продналога: «В Тверской губернии „в связи со смертью Ленина среди населения распространяются слухи, что Ленин не умер, что его отравили жиды, стремящиеся захватить власть в свои руки, так как Ленин якобы говорил, что необходимо отменить единый налог для крестьян и налоги на торговцев, но что Троцкому и всем жидам этого не хотелось. Троцкий в настоящее время бежал из Москвы, откуда он намеревается поехать в Константинополь, а там в Америку…”»51 В отдельных случаях крестьяне под влиянием слухов переходили от ожиданий к действиям. Вот что сообщала Госинфсводка по Алтайской губернии от 8 марта 1923 года: «На почве тяжелого экономического положения крестьян среди них распространяются провокационные слухи о предстоящей войне России с Францией. Кулаки проводят антисоветскую агитацию среди крестьянской бедноты.
Под влиянием этой агитации отношение крестьянской бедноты к Советской власти и РКП ухудшается. На местах имел место ряд убийств партийных и совработников. Кулачество в уездах стало поднимать голову и сводить личные счеты с теми из совработников, которые им не по душе. В с(еле) Ново-Абминцево Сибирской вол(ости) Барнаульского у (езда) кулаки на сельском собрании 14 февраля при обсуждении вопроса о самообложении в пользу вол- и сельисполкомов потребовали списки граждан по подворному налогу по 5-й и 6-й группам, из этих двух групп выделили 60 человек и возложили на них по 1 пуду хлеба. Когда бывший секретарь комячейки попытался доказать неправильность произведенного обложения, кулаки заставили его замолчать. На собрании чувствовалась определенная сорганизованность кулачества, стремящегося вести борьбу с бедняками и коммунистами. В с(еле) Ягичиха той же волости Барнаульского у(езда) при похоронах коммунистов кулаки говорили, „что коммунисты начинают издыхать, и скоро будет их кулацкая власть”».
Разрыв информационного пространства, недоверие к официальному дискурсу порождали конспирологические объяснения политики большевиков. Многие крестьяне считали, что мотивом для введения очередных поборов является подготовка большевиков к новой войне: так, снятие колоколов с церквей в ходе очередной антирелигиозной кампании спровоцировало слух, что колокола снимают, чтобы перелить на пушки.53 Согласно другим сообщениям, истинной причиной поборов было, напротив, стремление советской власти избежать войны, откупаясь от иностранных держав крестьянским добром: «Советская власть держится только потому, что за все недоразумения иностранцам она платит или золотом, или хлебом в натуре (…)
Сейчас каждый год у крестьян будут забирать лошадей, потому что Советская Россия должна их отдавать англичанам, иначе будет война».54 Под влиянием газетных сообщений о международном споре о судьбе долгов царского правительства, которые шли на протяжении всей эпохи нэпа, появились слухи о том, что налоги вводятся советской властью для выплаты этих обязательств перед западными державами. Вот что фиксировали чекистские сводки: «По поводу англо-советского договора им распространяются слухи о том, что крестьянству придется выплатить все царские долги»;55 «Кубанский округ. 1 ноября. Зажиточный казак ст(аницы) Батуринской Брюховецкого района по вопросу о долгах говорил: „Признаем долги Франции, а потом и Англии, а все это ложится на шею крестьян. Крестьянам такая политика не нравится. Раз сказали, что не будем платить, так и не надо платить. Долги делал царь, пусть он и платит”. В ст(анице) Славянской кустари — кожевники, иногородние, говорят по вопросу о долгах Франции: „Пишут, что нужно платить 60 миллионов франков, а где их возьмут, у того же хлебороба — вот почему и кричат о досрочной уплате ЕСХН (единого сельхозналога. — М. Т.)”».
Также среди различных крестьянских сообществ сформировалось убеждение в том, что такая налоговая политика — результат намерения советской власти извести «хлеборобов». Так появились приведенные выше сообщения о «грабналоге». Некоторые конспирологические слухи о сельскохозяйственных налогах приобретали мотив «формулы невозможного». Так, еще осенью 1920 года в Пензенской губернии ходила молва о том, что большевики ввели дань тараканами: «…До чего враги Советской власти стараются подорвать власть, характеризует слух, пущенный по крестьянам, т. е. как будто бы на крестьян наложена разверстка по 2 фунта тараканов с души и кто ее не выполнит, с того будут брать хлебом».57
Эта дань тараканами имела символическое значение. Тараканам в представлениях русских крестьян приписывались функции домашних покровителей. Они, как и другие домашние насекомые, описывались ка к скот.58 В соседней Тамбовской губернии, согласно наблюдениям этнографов, считалось, что «черные тараканы являются признаком материального богатства и изобилия, и поэтому их размножению в доме всегда радуются. Когда входят в новый дом, хозяин нарочно приносит в чулке тараканов и распускает их по избе».59 В самой Пензенской губернии фиксировалось подобное отношение к этим насекомым: «черных тараканов не уничтожают , чтобы велась дома скотина», 6 0 — сообщал корреспондент Этнографического бюро князя Тенишева из Нижнеломовского уезда. В Инсарском уезде существовал обычай прикармливать тараканов: «Черных тараканов должно кормить каждый день — бросать на шесток хлеба; по большим же праздникам им должно класть на шесток тесто, чтобы их развелось ка к можно более, потому что чем более черных тараканов, тем лучше будет водиться скотина».
Таким образом, можно предположить, что, вводя дань тараканами, большевики, согласно крестьянским сообщениям, стремились подорвать хозяйство и благосостояние крестьян, извести домашний скот. В Павловском уезде Воронежской губернии в 1923 году были зафиксированы слухи о налоге на женщин : «Женщин собирают для того, чтобы взять с них налог за прялку, будут их разводить с мужьями. Некоторые женщины поверили этому и не явились на собрание (…) происходила организация Женотделов. Уполномоченному т(оварищу) Щетинину с большим трудом удалось собрать женское собрание. На собрании еще труднее было разъяснить женщинам, для какой цели их созвали на это собрание и, вообще, чего требует советская власть от крестьянок. При этом среди них распространились нелепые слухи. Одни говорили, что коммунисты хотят установить (?) налог на женщин , по 3 аршина холстины с каждой, другие говорили, по 10 аршин и так далее».62 Распространялись сообщения о налогах на газеты и даже на окна: «У нас ходят вздорные слухи, якобы лица, которые желают выписывать газеты, должны регистрироваться в районном участке милиции и платить за это пошлины (с(ело) Красное, рядом с Белгородом, Курская губ(ерния))»; 6 3 «Тюменская губ(ерния).
Среди крестьян распространяются слухи, что будет введен налог на окна». Для Советского Союза эпохи нэпа было характерно разделение на два общества и соответственно на два информационных поля. С одной стороны, существовал официальный коммунистический дискурс, для которого было характерно колониальное отношение к массам сельского населения, с другой — неподцензурный крестьянский. Несмотря на то что они существовали параллельно друг другу, между ними было некоторое взаимодействие. Многие крестьянские нарративы, противостоящие официальному дискурсу, инкорпорировали отдельные факты из советских газет (про военную угрозу, про долги царского правительства и т . д.), которые приобретали новую, конспирологическую интерпретацию. Проблема налогообложения была ключевой во взаимоотношениях советской власти и крестьянства.
Во время сдачи продналога происходила «встреча» обеих сторон информационного раскола. Большевистское руководство считало сбор продналога вопросом своей жизни и смерти. Для крестьян это был не только вопрос материального благополучия, но и постоянный источник угрозы оказаться в маргинальной, притесняемой группе кулаков: перед очередной кампанией по сбору продналога определялась категория того или иного хозяйства. Именно поэтому продналог воспринимался представителями сельских сообществ ка к зло, и порождал потребность в «избавлении», что отразилось в сообщениях о налогах. Этот социальный конфликт сам по себе стал «мельницей» конспирологических нарративов, характерных для обеих сторон информационного раскола.
М. С. Томчин
Другие новости и статьи
« Удельная Русь в XII – XIII вв.: основные политические центры
Брестский мир и его последствия (март ―июль 1918 г.) »
Запись создана: Среда, 24 Ноябрь 2021 в 0:52 и находится в рубриках Новости.
Темы Обозника:
COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование ремонт реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика