Жертвенная трактовка идеи великого государства в повестях о «собирании русских земель» XV‒XVI вв.: оправдание или преодоление?
XV век в истории Древней Руси справедливо характеризуется как начальный этап обновления общественной жизни. Это был век освобождения от власти Ордынского ханства, укрепления Московской земли и складывания вокруг нее русской государственности. Одним из наиболее драматичных процессов в истории XV – начала XVI вв. стало «собирание русских земель». М. М. Кром в своей недавней работе [Кром] напомнил высказывание А. Е. Преснякова: «Не землю собирали московские князья, а власть; не территорию своей московской вотчины расширяли, а строили великое княжение, постепенно и упорно превращая его в свое “государство”» [Пресняков: 151].
Помня об условности понятия «собирание», нельзя, однако, забывать, что политическая сторона явления не отменяет необходимости обращения к антропологическому измерению истории, в которое встроена литература того времени. «Собирание русских земель» проводилось разными методами, зачастую насильственными по отношению к территориям, ранее сохранявшим суверенитет. Наиболее яркое отражение в древнерусских памятниках нашло присоединение земель Великого Новгорода (1478) и Пскова (1510). Изображение фактологической составляющей общественных потрясений в повестях XV–XVI вв. в определенной мере было обусловлено идеологическими факторами и политическими идеями, сложно взаимодействовавшими с традиционными моделями восприятия действительности (см. об этом, например: [Дьяконов; Лурье 1994]). Образование единого Русского государства сопровождалось строительством новой государственной мифологии, которая воплощалась в только зарождавшихся идеологических моделях и практиках.
Обретенный в это время опыт привел к более последовательной и глобальной мифологии XVIII–XIX вв., но важнейшим результатом процесса стало закрепление понятия государства, изначально связанного с фигурой государя, а не с народом, населяющим страну, и положение человека по отношению к государству (а значит, и к государю) было вполне определенным. Доминантой, связывающей подданных и государство, уже в то время становится не территория и даже не единство веры или языка, а политическое признание истинной власти, которое в себя это все включало. «Промосковские» повести декларировали личную преданность псковичей и новгородцев великому князю: И вы бы, наша отчина Псков, имя наше держали честно и грозно, а наместника нашего, а своего князя псковского, чтили, а в суды бы и в пошлины у него и у его людей не вступались [Взятие Пскова: 186] — здесь подчеркивается и принадлежность земли к «отчине» князя, своего рода изначальная за ним закрепленность.
По критерию верности востребованным оказывался жертвенный пафос строительства государства, сложно соотносившийся с самоидентификацией людей, населявших завоеванные земли. Важная задача для исследователя исторических повестей — определение специфики обращения авторов с привычной идеей жертвы. Одним из его вариантов могли быть поиски выхода из ситуации бессознательного подчинения государству или, наоборот, попытки обоснования этой идеи в условиях формирующейся государственной идеологии. Общество может по-разному осмыслять «стрессовые» явления своей истории. Переживание стресса не ограничивается исключительно человеческими переживаниями (даже авторскими, если речь идет о литературе) — оно становится событием, которое встраивается в историческую картину мира; оно может стать и устойчивой формулой восприятия действительности; а в случае анализируемых повестей — собственного положения по отношению к государству. Создатель «псковской» версии1 повести о присоединении Пскова соотносит происходящие с его городом события с божественным наказанием за грехи:
Нынѣ же се, братiе, видяще, убоимся прещенiя сего страшнаго, припадемъ ко Господу своему, исповѣдающеся грѣхов своихъ [Псковское взятие (ПСРЛ. Т. 4): 287]. Вторит ему и создатель «новгородской» версии повести о присоединении Новгорода: «а все то Богу попущающу грѣхъ ради нашихъ» [Новгородская повесть о присоединении Новгорода: 447]. Самосознание псковичей и новгородцев в своем трагическом модусе сближается с восприятием татарского нашествия в «Повести о разорении Рязани Батыем»: «Сиа бо наведе Богъ грех ради наших» [Повесть о разорении Рязани Батыем: 144]. Нужно, однако, отметить, что для памятников времени Ордынского ханства, помимо трагически воспринимаемой жертвы, большое значение имеет в то же время жертвенность, реализованная в самопожертвовании русского народа в борьбе с захватчиками, что становится своего рода преодолением пассивности жертвы, которой посланы наказания. Для повестей о присоединении земель актуальной должна была стать иная трактовка, поскольку они создавались в условиях уже произошедшего присоединения, и книжники понимали, что в новом, единоверном государстве необходимо каким-то образом жить.
К анализу были привлечены летописные статьи и исторические повести, посвященные Новгородскому походу Ивана III 1471 г., среди них явно «промосковские» «Московская повесть о походе Ивана III Васильевича на Новгород»2 , близкий к ней рассказ «Словеса избранна от святых писаний о правде и смиренномудрии, еже сотвори… благоверный великий князь Иван Васильевич всея Руси… и о гордости величавых мужей новгородскых…»3 , повесть «О брани на Новгород» — противопоставлена им так называемая «Новгородская повесть о походе Ивана III Васильевича на Новгород»4 . Другая группа произведений посвящена присоединению к Москве Пскова (1509–1510) — в ней тоже можно выделить явно «промосковские» и явно «псковские» тексты. Н. А. Демичева показывает, что «“Повесть о Псковском взятии” в Псковской I летописи, как и вообще свод 1547 года, отражает точку зрения псковича, лояльно относящегося к власти великого московского князя и резко негативно — к московским наместникам во Пскове» [Демичева 2018]. Отдельно следует рассматривать рассказ о присоединении Пскова к Москве в Строевском списке Псковской III летописи: его создатель совершенно точно настроен против Москвы, и исследователи считают, что им мог быть игумен Псково-Печерского монастыря Корнилий [Насонов; Масленникова]. «Промосковский» взгляд на события в Пскове отражает повесть «Взятие Пскова»5 , сохранившаяся в меньшем числе списков, чем «псковская» версия. Интересно, что во многих исторических сборниках XVII в. после «промосковской» повести о присоединении Новгорода будет помещаться именно «псковский» вариант «Повести о взятии» (вероятно, в силу его большей художественной выразительности). Знакомство с текстологией названных памятников позволяет говорить о достаточной репрезентативности выборки, которая отражает разные точки зрения на события, что позволит сформировать определенный взгляд на обозначенную проблематику, на данном этапе не претендующий на полноту. Описание завоевания города сопоставимо с описаниями нашествия иноземных врагов.
Идея жертвы возникает по аналогии, только на этот раз речь идет о внутренних врагах, которым приписывается отступничество от православия и сопротивление объединению Руси под властью богоугодного князя: Аще ли не познаете государева жалованья и не учините воли его, и государю дело свое делати, сколько бог поможет, а та кровь християнская взыщетца на тех, которые государево жалование презирают и воли его не творят [Взятие Пскова: 188]. — создатель «Взятия Пскова» подчеркивает, что тех, кто отказывается следовать воле государства, ждет возмездие. Для авторов многих повестей зрима и осознаваема невозможность сопротивления государю: «и мы своего государя ради всѣмъ сердцемъ, чтобъ насъ не погубилъ до конца» [Псковское взятие (ПСРЛ. Т. 6): 27], частотна и идеализация государя, особенно в «промосковских» источниках. Для оправдания действий государя создатели Московского летописного свода прибегают к обвинению всех новгородцев в отступничестве от православия6 , сравнивают их с «воиньством Татарьским»: Князи его мнози и воеводы со многою силою въоружився на противныа, яко же пpeжe и прадѣд его благовѣрныи велики князь Дмитреи Иванович на безбожного Мамая и на богомерзкое того воиньство Татарьское, тако же и сеи благовѣрныи и великы князь Иван на сих отступник [Московская повесть о присоединении Новгорода к Москве: 287]. В этом примере важно отметить, что в зависимости от идеологической позиции меняется расстановка действующих лиц в обращении к событиям прошлого. В трактовке московского летописца Иван Васильевич, подобно Дмитрию Донскому, выходит против неверных, парадоксальным образом сосуществующих с ним в одном, русском православном культурном пространстве: И так поиде на них князь велики не яко на христианъ, но яко на иноязычникъ и на отступник православиа [Там же: 288].
Вероятно, мы имеем дело с невозможностью для православного человека (особенно книжника) противостоять единоверцам. Наказание отступников как бы перепоручается государю Богом: если в Ветхом завете и в древнерусских произведениях об Ордынском нашествии Господь всегда карает самостоятельно, хотя и чужой рукой, то в этом случае государь карает властью, данной ему Богом, и псковский книжник хорошо это осознает: А толко тѣхъ дву воль государю не изволите и не сотворите, ино государю какъ Богъ по сердцу положитъ, ино у него много силы готовой, и то кровопролитіе на тѣхъ будетъ, кто государевы воли не сотворитъ [Псковское взятие (ПСРЛ. Т. 6): 26]. Функция божественного наказания трансформируется в функцию поддержания государственности, ради осуществления которой правитель готов жестоко наказывать неверных. В помещенном в «Словеса избранные» поучении митрополита Филиппа новгородцам это выразилось наиболее ярко: А непокорившаяся земли и грады Богомъ подрученному своему государю како сотрошася и разорени быша; а и царствующій прежде благочестіемъ великій градъ, Костянтинополь не тоя же ли ради Латыньскыя прелести погибе, и отъ благочестія истребися, и донынѣ погаными Туркы одержимъ бысть [Словеса избранные: 7]. По всей видимости, с похожей целью поиска аналогий в историческом сборнике XVII в. [ГПНТБ СО РАН. Собр. Тихомирова. № 373] будут объединены повести о взятии Константинополя, Твери, Новгорода, Пскова, Смоленска, Казани и Полоцка, образующие своеобразный цикл о взятии городов. Интересно, что в данном сборнике «Повесть о Псковском взятии» представляет собой примирение разных идеологических позиций: …милостию и щадя показни нас Бог и неведомо, яко с небесе послав к нам с Москвы православного государя на брежение наше и в сопротивление противным [Летописные статьи о взятии Новгорода и Пскова: 178]. Думается, не стоит полагать, что книжник создавал историю сугубо в идеологическом ключе или, тем более, что он был принужден к такому созданию.
Последний пример показателен: это тот случай, когда переживание в XVII в. становится событием. Отсюда и стремящаяся к объективности трактовка этого события, не сравнимая, например, с трактовкой Псковской III летописи. Автор последней называет государя, Василия III, предшественником антихриста, воспринимая современность и расширение Русского государства в эсхатологическом ключе: «Сему оубо царствоу рашширятися и злодеиствоу оумножитися» [Рассказ о присоединении Пскова к Москве: 226]. Чуть ниже автор осуждает и политику централизации власти Ивана IV7 . Такое обращение раскрывает особенности мировосприятия самого книжника: Н. А. Демичева справедливо указывает на сходство его настроения с настроением автора «Новгородской повести о присоединении Новгорода к Москве» [Демичева 2017]. Однако если первый автор демонстрирует непримиримость по отношению к историческим обстоятельствам, оставляя псковский народ в положении жертвы, то второй, будучи новгородцем-очевидцем, видит внутренние противоречия в жизни своего города и призывает Господа помочь страдающим новгородцам: Но ты, милостивыи Спасе, простри руку свою невидимую, изведи насъ отъ всякого зла и буди намъ смиренъ помощникъ в день печали нашия, егда вострепещет душа наша, видящи противныя силы [Новгородская повесть о присоединении Новгорода: 448]. Этот пример позволяет утверждать, что роль народа, несмотря на актуализацию положения жертвы, не остается пассивной, как в «Повести о разорении Рязани Батыем». Это особого рода жертвенность, когда иного выхода из ситуации человеку не представляется, и такая роль оказывается спасительной, потому что жертва так или иначе направлена на дальнейшее искупление мирового несовершенства — примирение с государством, в котором необходимо вести существование. Если в летописях, посвященных Новгороду, смерть людей преимущественно представлена как бесконечная череда кровопролитий, то в случае Пскова до этого дело не доходит. Тексты разной идеологической направленности несут мысль, что люди не ведали, что грешили, и готовы покаяться.
Покаянные молитвы позволяют избежать не только повторения наказания, но и самой роли жертвы: Припадем к Господоу своемоу, исповѣдающеся грѣхов своих, да не внидем в большеи гнѣв Господень, не наведем на ся казни горши первои [Псковское взятие (ПСРЛ. Т. 5): 96]. Исторические обстоятельства сопротивления новгородцев и псковичей Московскому княжеству явно предопределили художественный конфликт, иллюстрирующий цену непокорности государевой воле и цену политических решений. Одним из элементов нарратива, посвященного социальным переживаниям, становится плач. В «Повести о Псковском взятии» это плач города об утраченной свободе и былой славе, приносимой в жертву будущей государственной славе: Како ми не сѣтовати, како ми не плакати; прилетѣл на мене многокрильныи орел, исполнь крыле кохтеи, и взя от мене кедра древа ливанова, попустившу Богоу за грѣхи наша, и землю нашу поусту сотвориша, и град нашь разорися, и люди наши плениша, и торжища наша раскопаша, а иные торжища калом коневым заметаша [Псковское взятие (ПСРЛ. Т. 5): 95–96]. В. П. Адрианова-Перетц справедливо связывает плачи «земли» с плачами в пророческих книгах Ветхого завета, находя источник плача Пскова в книге пророка Иезекииля (Иезекииль 17:3): орел здесь — символ царской власти, а значит, Василия II [АдриановаПеретц: 169‒171]. Можно предположить, что для создателя повести важнее было то, что орел в этом контексте становился символом государства, причем наказующей государственной власти8 .
Прием психологического параллелизма отразился в непривычном для народной поэзии образе орла в конкретное историческое время «собирания русских земель». «Кормить двуглавого орла» [Зорин] государственная идеология начала уже в XV веке —не в последнюю очередь жертвуя ему свободой других земель, жизнями людей или зачастую невозможностью людей выбирать место для жизни9 . Как показал анализ, авторы XV–XVI вв. умели выразить собственное отношение к «собиранию земель». Идея государственности оказалась более сильной для «промосковских» книжников. И чем более отдалялись исторические события, тем реже эти события переживались в отрицательном ключе: литература примирялась с государством в их трактовке, прошлое получало позитивный характер не только под влиянием государственной идеологии.
Исторической памяти новгородцев присуще переосмысление собственной роли жертвы: в устной истории города образы Ивана III и Ивана IV преимущественно положительны [Азбелев: 205]. Это же характерно и для письменных памятников: оценки новгородцев и псковичей себя как жертвы более частотны в произведениях близкого событиям времени, отражающих актуальные народные переживания. Если сторонники единого государства разделяют жертвенный пафос объединения земель, то жители завоеванных земель скорее будут устойчиво ощущать себя жертвой. Неслучайно поэтому жертвенная риторика закрепилась в общественно-политической жизни последующих времен: в национальном (близком государственному) сознании устойчиво убеждение, что во имя интересов государства или правителя могут быть принесены жертвы любого размера. Образ жителей Новгорода и Пскова сопрягается в литературе с идеей жертвы, и они в исторических повестях противопоставляют ему свое видение: насильственность жертвы преодолевается добровольностью молитвы, признанием собственного несовершенства и внутренних противоречий.
Со временем переживания становятся событиями, и отношение к ним меняется: преимущественно положительно оценивается создание государства, необходимость и достоинства которого по сравнению с разрозненностью, несомненно, осознаются книжниками10 . Но в то же время литература не готова мириться с образом государства как «ветхозаветного кумира», требующего жертв и бессознательного поклонения. В своей кажущейся увлеченности пафосом государственности она отражает самые разнородные позиции, хотя и стремится сгладить противоречия. Таким образом, идея жертвы в древнерусской литературе оказалась напрямую связана с «рождением государства». Литература изучала современную ей действительность через осмысление в ней места не только индивидуального человека, но и целых общностей людей, всегда объединенных чем-то большим, чем территория или государственность.
ЛИТЕРАТУРА Взятие Пскова: Взятие Пскова — рукопись Румянцевского музея № 255, лл. 514 об. – 524 об. // Масленникова Н. Н. Присоединение Пскова к русскому централизованному государству. Л., 1955. С. 185–194. ГПНТБ СО РАН. Собр. Тихомирова. № 373: ГПНТБ СО РАН. Собр. Тихомирова. № 373. Сборник с летописными статьями. Конец XVI – начало XVII в. 541 л. Летописные статьи о взятии Новгорода и Пскова: Летописные статьи о взятии Новгорода и Пскова // Тихомиров М. Н. Описание Тихомировского собрания рукописей. М., 1968. С. 172–179. Московская повесть о присоединении Новгорода к Москве: Московский летописный свод конца XV века // Полное собрание русских летописей. Л., 1949. Т. 25. С. 284–290. Новгородская повесть о присоединении Новгорода: Новгородская IV летопись // Полное собрание русских летописей. Л., 1925. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 446–449. Повесть о разорении Рязани Батыем: Повесть о разорении Рязани Батыем / Подгот. текста, пер. и коммент. И. А. Лобаковой // Библиотека литературы Древней Руси. СПб., 1997. Т. 5. XIII век. С. 140–155. Псковское взятие (ПСРЛ. Т. 4): Псковская I летопись // Полное собрание русских летописей. СПб., 1848. Т. 4. Новгородские и псковские летописи. С. 283–288. Псковское взятие (ПСРЛ. Т. 5): Псковская I летопись. Продолжение Погодинского списка // Полное собрание русских летописей. М., 2003. Т. 5. Вып. 1. Псковские летописи. С. 92–97. Псковское взятие (ПСРЛ. Т. 6): Продолжение Софийской I летописи // Полное собрание русских летописей. СПб., 1853. Т. 6. Софийские летописи. С. 25–27. Рассказ о присоединении Пскова к Москве: Псковская III летопись // Полное собрание русских летописей. М., 2003. Т. 5. Вып. 2. Псковские летописи. С. 225–226. Словеса избранные: Продолжение Софийской I летописи // Полное собрание русских летописей. СПб., 1853. Т. 6. Софийские летописи. С. 1–15. Адрианова-Перетц: Адрианова-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. Л., 1948. Азбелев: Азбелев С. Н. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли. СПб., 2007. Демичева 2016: Демичева Н. А. Специфика редакций «Московской повести о походе Ивана III Васильевича на Новгород» // Летняя школа по русской литературе. Т. 12. 2016. № 3. С. 231–240. Демичева 2017: Демичева Н. А. Особенности идеологии и поэтики рассказа о присоединении Пскова к Москве в Псковской III летописи // Текстология и историко-литературный процесс: VI Междунар. конф. молодых исследователей. М., 2017. Т. 6. С. 31–38. Демичева 2018: Демичева Н. А. К проблеме историко-литературного изучения «Повести о Псковском взятии» // Litera. 2018. № 3. С. 46‒56. DOI: 10.25136/2409-8698.2018.3.26866. https://nbpublish.com/library_read_article.php?id=26866 (26.02.2020) Дьяконов: Дьяконов М. А. Власть московских государей: Очерки из истории политических идей Древней Руси до конца XVI века. СПб., 1889. Зимин: Зимин А. А. Россия на рубеже XV–XVI столетий. М., 1982. Зорин: Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла…: Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII ‒ первой трети XIX века. М., 2001. Кром: Кром М. М. Рождение государства: Московская Русь XV–XVI веков. М., 2018. Лурье 1989: Лурье Я. С. Повести о присоединении Новгорода // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1989. Вып. 2. Ч. 2. С. 201– 204. Лурье 1994: Лурье Я. С. Две истории Руси XV века: Ранние и поздние, независимые и официальные летописи об образовании Московского государства. СПб., 1994. Масленникова: Масленникова Н. Н. Идеологическая борьба в псковской литературе в период образования Русского централизованного государства // Труды Отдела древнерусской литературы. М.; Л., 1951. Т. 8. С. 187–217. Насонов: Насонов А. Н. Из истории псковского летописания // Полное собрание русских летописей. М., 2003. Т. 5. Вып. 1. Псковские летописи. С. 9–44. Охотникова: Охотникова В. И. Повесть о псковском взятии // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1989. Вып. 2. Ч. 2. С. 271– 273. Пресняков: Пресняков А. Е. Образование Великорусского государства: Очерки по истории XIII–XV столетий. Пг., 1920.
Алексей Попович
Другие новости и статьи
« Ручеек в информационном потоке
Марина Мнишек в романе Ф. В. Булгарина «Димитрий самозванец» »
Запись создана: Среда, 22 Июль 2020 в 3:25 и находится в рубриках Новости.
метки: землярусская, государство, русь
Темы Обозника:
COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение оружие охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика