Об изучении читательского восприятия литературы
Необходимость соблюдать принцип историзма при изучении культуры прошлого едва ли требует доказательств: это общепризнанное методологическое правило, которое нередко становится даже общим местом во многих литературоведческих работах. При этом создается впечатление, что и само понятие, и конкретные пути его применения в научной практике совершенно ясны и понятны. Тем не менее при обращении к материалу оказывается все не так просто. По определению А. С. Бушмина, «научный историзм .. .предполагает всесторонний учет фактов и обстоятельств, в которых изучаемое явление возникло, развивалось, испытывая их воздействие и, в свою очередь, воздействуя на них, и соблюдение хронологической последовательности в научном освещении этих фактов».
Всесторонний учет фактов и обстоятельств, на который справедливо обращает внимание А. С. Бушмин, и есть, пожалуй, самое трудное, ибо освещение и анализ этих фактов находятся, как правило, на периферии основной темы исследования. Они бывают известны лишь в общих чертах, их интерпретация легко может оказаться субъективной, необоснованной или даже ошибочной. Поставим, например, — с учетом строгих критериев историзма— вопрос: какие конкретные факты или косвенные свидетельства позволяют нам судить о характере восприятия литературы прошлого ее современниками.
Эту проблему мы рассмотрим на материале древнерусской литературы, близком автору данной статьи, но, думается, что аспекты проблемы, о которой пойдет речь, имеют и более универсальный характер, чем просто необходимые условия для исследования памятников древнерусской литературы. Прежде всего еще раз подчеркнем особую постановку нами данного вопроса: нас в данном случае интересует не сам историко-литературный процесс, а именно то, как литература воспринимается читателем. Проблема эта существует, разумеется, в любой литературе и на любых этапах ее развития. Но особенно сложно ответить на этот вопрос применительно к литературе далекого прошлого, по существу не знавшей такого верного зеркала литературной жизни как критика.
И вторая оговорка. Под литературой русского средневековья мы понимаем более широкий жанровый спектр, чем художественная литература («изящная словесность») в новое время: наряду с повестями, житиями, памятниками торжественного красноречия, в понятие «литература» войдут и летописи, и хроники, и даже сочинения на естественно-научные темы. Итак, чем располагает исследователь для суждений о читателе древней Руси? Существуют, казалось бы, прямые свидетельства высокой оценки тех или иных произведений: это указания древнерусских книжников на имена авторитетных писателей и обилие списков данного произведения. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что все это — лишь самый предварительный материал для дальнейших рассуждений. Если мы задались целью попытаться открыть для себя читательское восприятие — то есть либо интерес к проблематике; либо восхищение эстетическими достоинствами произведения, нужно помнить о жесткой регламентации при формировании репертуара древнерусской книжности, особенно старшего периода: были книги, необходимые при богослужении, или книги, входившие в обязательный репертуар монастырских библиотек.
Эти книги, разумеется, существовали (и сохранились) в наибольшем количестве; разумеется, что ссылки на евангелия, псалтырь, сочинения наиболее авторитетных византийских богословов встретятся нам в изобилии. И в то же время этот материал, на наш взгляд, самый малоперспективный для решения интересующего нас вопроса. Миллионные тиражи букварей в наши дни так же сами по себе не могут свидетельствовать о том, что букварь — любимейшая книга детей, хотя это книга, которую каждый из нас имел и читал в свое время. Для наших суждений мы должны отобрать такой материал, который либо не является обязательным компонентом христианской книжности, либо допускает конкуренцию памятников одного жанра и даже одного содержания. Так, перевод «Девгениева деяния» — византийской эпической поэмы о воине-богатыре, его подвигах и добывании им невесты больше скажет нам об интересах древнерусских книжников, чем перевод слова Иоанна Златоуста или Василия Великого.
И, с другой стороны, в пределах одного жанра, допустим — жанра житий, мы вправе говорить о конкуренции: о большей распространенности тех или иных житий как показателе их большей популярности в силу определенных сюжетных особенностей или идеологических проблем, в них затронутых. Но и здесь необходимо учитывать, во-первых, только четьи сборники, со свободным, некалендарным подбором житий, а во-вторых, возможность того, что данное житие приобрело особую популярность, ибо оно посвящено святому, широко почитаемому в данной стране, в данном регионе, в определенный период и т. д. Особенно примечательны случаи, когда произведение читается и переписывается вопреки официальному запрету.
Известны древнерусские индексы запрещенных книг (апокрифов), и стоит специально проследить за судьбой включенных в них произведений, если они тем не менее встречаются в списках. В этом случае важно проанализировать состав и принадлежность сборников, в которых они читаются, попытаться установить социальную среду, в которой памятник был особенно популярен. Любопытный материал могут дать древнерусские антологии: сборники произведений, построенные по определенным тематическим или календарным принципам. Эволюция состава таких сборников, где произведения могли заменяться лишь сюжетно и идеологически эквивалентными памятниками, — также наглядное свидетельство изменения читательских запросов и интересов.
Но, пожалуй, самый благодарный и самый объективный материал — это анализ влияния одних литературных памятников на другие. К оценке такого влияния нужно подходить крайне осторожно. Дело в том, что подражание прославленным авторам, прямые заимствования фрагментов из их сочинений, не говоря уже об обилии в древнерусских памятниках цитат из книг священного писания или сочинений отцов церкви, — явление широко распространенное. Для нас же показательными будут лишь те случаи, когда подражание обусловлено исключительно литературными причинами. Самый наглядный пример даже не влияние «Слова о полку Игореве» на «Задонщину», а влияние «Задонщины» на другое произведение о Куликовской битве — «Сказание о Мамаевом побоище».
В последнее вставлены фрагменты из текста «Задонщины», привлекшие внимание автора своими эстетическими качествами — яркой образностью, красочностью сравнений и метафор. Не менее показательна история текста отдельных произведений. Если памятник сохранился не просто во многих текстуально близких списках, а в нескольких редакциях, переработках, пересказах, приобрел под пером переписчиков новые стилистические черты или изменил сюжет, это и есть самое убедительное свидетельство популярности памятника и самый благодарный материал для суждений о том, что именно привлекало древнерусских читателей, какие черты сюжета или особенности стиля получили в переработках преимущественное развитие. Может показаться, что все сказанное здесь не ново, ибо наблюдения подобного рода давно уже ведутся исследователями древнерусской литературы. Это не совсем так.
Мы имеем немало интересных выводов и суждений, касающихся отдельных памятников, но как только мы переходим к более широким обобщениям, так начинаем впадать в поверхностность и эссеизм. Кроме того, наблюдения этого рода делались в основном на материале памятников древнерусской беллетристики — повестей и некоторых житий. Материал сборников устойчивого состава, апокрифов, памятников переводной агиографии и т. д. к таким исследованиям не привлекался. Вопрос о читательском восприятии мы решаем обычно попутно, как один из аспектов истории текста данного произведения. Может быть, стоит предпринять специальные разыскания именно по этой проблеме. Они потребуют привлечения и обработки обширного, специально отобранного материала — сборников устойчивого состава и четьих сборников, описей монастырских и личных библиотек, обобщения материалов по отдельным жанрам, учета и анализа читательских записей на древнерусских книгах. Это будет не столько история литературы, сколько история общественной мысли, вернее общественных вкусов и общественной психологии, но без этого, видимо, трудно добиться и подлинного историзма в собственно литературоведческих исследованиях,
Ёсли представители культурно-исФорической школы в литературовѳдении ратовали за то, чтобы вместо «праздного удивления литературным корифеям» приступить к изучению «всей массы словесных произведений», с тем, чтобы «уяснить… умственное и нравственное состояние… общества», то эта постановка вопроса, неприемлемая, когда речь идет о истории литературы, окажется весьма актуальной для нас, как только мы замыслим исследование читательской среды той или иной эпохи во всей ее сложной культурной и социальной дифференциации. Это особая и немаловажная задача.
О. В. Творогов
Другие новости и статьи
Запись создана: Вторник, 3 Январь 2023 в 3:17 и находится в рубриках Новости.
метки: литература, книга, читатель
Темы Обозника:
COVID-19 В.В. Головинский ВМФ Первая мировая война Р.А. Дорофеев Россия СССР Транспорт Шойгу армия архив война вооружение выплаты горючее денежное довольствие деньги жилье защита здоровье имущество история квартиры коррупция медикаменты медицина минобороны наука обеспечение обмундирование оборона образование обучение охрана патриотизм пенсии подготовка помощь право призыв продовольствие расквартирование ремонт реформа русь сердюков служба спецоперация сталин строительство управление финансы флот эвакуация экономика