
Сам термин и понятие «народные книги» не вполне выяснены и научно определены. Под этим понятием часто объединяются явления, весьма разнородные как по своему происхождению, так и по жанровой природе и социальному значению. В «Реальном лексиконе истории немецкой литературы» под редакцией Меркера и Штамлера можно, например, прочитать, что «народ как таковой не принимал никакого участия в возникновении „народных книг"». Они пришли к нему, спустились из «высших слоев литературной образованности» Таким образом, здесь повторяется, даже в усиленном и подчеркнутом виде, теория Ганса Наумана, утверждавшего, что «народ не создает, а лишь репродуцирует» творческое богатство высших классов.
Однако было бы крайне опрометчиво утверждать, что «народные книги» создает сам народ, то есть отождествлять их с фольклором. Многие «народные книги» действительно пришли из литературы. Но они не просто «спускались» в народ, как это можно было бы сказать о некоторых элементах материального быта (и то с большими оговорками). Они перерабатывались, и не только авторами, писавшими для народа, но и самим народом.
Народные рассказчики, скоморохи и трактирщики, балагуры и сказочники переосмысляли сюжеты мировой литературы, циклизировали шванки и анек доты вокруг определенных лиц (Эйленшпигель в Германии), придавали острое социальное звучание заимствованным мотивам и вносили новые, неведомые «высокой литературе». И затем переработанные народом сюжеты и мотивы снова входили в литературу, обогащая ее. Молодой Энгельс в статье «Немецкие народные книги» (1839) указывал на неоднородность «народных книг», на пестрое их содержание ‘. Далеко не каждая «народная книга» выдерживала историческое испытание. То, что казалось поэтическим и содержательным в эпоху средневековья, в новых условиях становилось консервативным и архаическим. Энгельс приветствовал те книги, которые помогают народу «осознать свою силу, свое право, свою свободу, пробудить его мужество, его любовь к отечеству» .