Обратимся теперь к литературе, в которой уже чувствуется понимание положительной стороны растущей промышленности. Начиная с гоголевского добродетельного откупщика Муразова и кончая тургеневским Соломиным, уже в дворянской литературе чувствуется какое-то, правда, еще не вполне осознанное понимание роли нарастающего капитала, стремление искать выход в дельцах, предпринимателях, в лучших представителях нового класса. Там, где капиталист выступал в своем чистом, неприкрашенном виде, он ломал традиции, разрушал отношения, сложившиеся в деревне, был свободным от старой культуры, от просвещения, от долгой привычки к командованию, от всего того, что делало дворянство не только экономически, но и умственно господствующим классомИменно в этой среде создавался разнузданный тип хищника,, не признающего никакой силы, кроме капитала, тот тип самодура, которого увековечил Островский в своих драмах. Как и на Западе, наша первоначальная буржуазия была темным царством.

Но рядом с этими людьми нарождался и другой тип предпринимателя—просвещенного и делового, стремившегося соединить в своей деятельности приемы дореформенного хозяйства с новыми формами отношений, которые подсказывались развивающейся промышленностью. Это—промежуточный тип: дворяне, заводившие образцовое хозяйство в деревне или фабрику, капиталисты не дворянского происхождения, покупавшие землю для устройства доходных предприятий, наконец чиновники, соединявшие службу с организацией заводов. Это — Костанжогло, Левины, Сипягины* Тушины, Адуевы, Штольцы, герои, выведенные у Гоголя, Тургенева, в особенности у Гончарова, герои, число которых растет в нашей литературе по мере усиления значения промышленности. Эта промышленность требовала раскрепощения деревни.

Среди идеологов кающегося дворянства, в настоящее время уже забытых и не читаемых, нельзя не упомянуть имя Дмитрия Васильевича Григоровича (1822 — 1900), который в свое время произвел огромное впечатление своими двумя романами: «Деревня» и «Антон Горемыка». И он—детище дворянской семьи, сын полтавского помещика и отставного гусара. Из воспоминаний детства самое яркое — об одном помещике, грозе всех окружающих, не только крестьян, но и своей собственной семьи. Когда он выезжал на улицу деревни в сопровождении крепостного Грызлова, его экзекутора или, вернее, домашнего палача, ребятишки стремглав ныряли в подворотни, бабы падали ничком, у мужиков озноб пробегал по коже.

Мироощущение «кающегося дворянина» было той основой, на которой выросла вся нравственная проповедь и все художественное творчество «великого писателя земли русской», Льва Николаевича Толстого (1828—1910). И его детство протекало в усадьбе, и если он и отличался от других писателейдворян, то только тем, что принадлежал к высшим слоям русского дворянства, старинному, знатному роду. Он должен был больше других ощущать потрясение тех представлений, которые складывались в умах просвещенного барства в эпоху крепостничества, потому что родился позднее других, и его сознательная жизнь протекла в тот период, когда крушение усадебного быта уже сильно давало себя чувствовать. Но и он, несмотря на всю свою гениальность, не мог выйти за пределы деревни. В этих пределах искал он разрешение больных вопросов русской действительности. Он не только ни разу не попытался поверить в городскую цивилизацию, в роль индустрии, как освободительной силы.

Быть может, самым глубоким выразителем настроений тоскующего, не находящего себе дела, кающегося дворянства является Иван Сергеевич Тургенев (1818—1883). Его биография—типичная биография тогдашнего интеллигента и либерального дворянина. Усадебная обстановка и дворянская праздность в детстве, картины жестокости и произвола, издевательства над крепостными,где «мальчишка» знакомится с народом.

Далее—университет, Гегель, заграницы, муки мысли, беспрестанные размышления и над тем, как выйти из тяжелой действительности, и полная практическая неспособность отыскать пути к этому выходу,всякие благородные пламенные искания, бессилие и разочарование в итоге. Поэтому и произведения Тургенева проникнуты какой-то особой грустью, бесплодной тоской по идеалу, гуманным отношением к народу’ Возьмем хотя бы его знаменитые «Записки охотника». Установилась традиция, что это произведение было написано против крепостного права.

Правда, там выведены некоторые возмутительные сцены помещичьего произвола, выведены просвещенные деспоты, говорящие по-французски и очень изящно подвергающие порке своих крестьян, в роде Пеночкина («Бурмистр») или Стегунова («Два помещика»). Но мы не видим здесь тех крестьян, которых в те времена было немало, крестьян, устраивавших бунты, убивавших помещиков и сжигавших барские усадьбы. Правда, сам Тургенев указывает, что ему пришлось выбросить некоторые рассказы из опасения, что цензура их не пропустит. Так, он не закончил рассказа «Землеед», где изображались крестьяне, уморившие своего помещика, который ежегодно урезывал у них землю, за которую они прозвали его землеедом и «заставили его скушать фунтов восемь отличнейшего чернозема». Но если даже принять все это в соображение, тем не менее цензура не могла вытравить общего мечтательного примиряющего колорита, который лежит на всех этих картинах крепостного быта.

В тридцатых и сороковых годах эти западные влияния в нашей литературе переплетаются с идеями,, которые нарастают в русском обществе в результате усиления не-дворянских классов, в особенности появления в литературе разночинцев. Этот период тесно связан с литературной деятельностью первого великого разночинца в литературе—Виссариона Григорьевича Белинского (1811—1848). Детство его протекло в городе Чембаре, Пензенской губ., в захолустной чиновничьей среде; далее—московский университет, нужда, кружки идеалистов, воспитанных на немецкой философии, из которых знаменитый кружок Станкевича сыграл в его жизни особенно крупную роль. Именно в эти годы Белинский представляет, ■быть может, наиболее ярко выраженный тип интеллигента, спасающегося в объятия идеалистической философии от гнусной российской действительности, ищущего во всех противоречиях этой действительности проявления деятельности всевозможных абсолютов. Именно в эти годы Белинский приписывает «вечной идее» или какой-нибудь другой надземной силе намерения и цели, об’ясняющие те мерзости, которые он видит вокруг себя.

Прекрасно охарактеризовал настроение тогдашней молодежи биограф Станкевича: «Каким-то торжеством, светлым радостным чувством исполнилась жизнь, когда указана была возможность об’яснить явления природы теми же самыми законами, каким подчиняется дух человеческий в своем развитии, закрыть, повидимому, навсегда пропасть, разделяющую два мира, и сделать из них единый сосуд для вмещения вечной идеи и вечного разума. С какой юношеской и благородной гордостью понималась тогда часть, предоставленная человеку в этой всемирной жизни!.. По свойству и праву мышления он переносил видимую природу в самого себя, отбирал ее в недрах собственного сознания — словом, становился ее центром, судьей и об’яснителем.

Собственно, с николаевской эпохи, особенно с 30-х или, вернее, с 40-х годов, можно вести начало новейшей русской литературы, если понимать под ним начало той формы освободительного движения, того направления общественного сознания, которое в конечном результате привело к Октябрьской революции. Процесс перерождения дворянско-усадебного быта в буржуазно-городской вызвал к жизни так называемую литературу 40-х годов, литературу кающегося либерального, гуманного дворянства; этот процесс обусловил появление разночинца в литературе, придавшего ей новые формы и новое содержание. Николай всю жизнь не мог забыть декабрьское восстание. Все его царствование держалось определенной системой, системой сыска.

Он сам был жандармом на престоле и был окружен искусными сыщиками и жандармами. Система сводилась к подавлению всяких проявлений свободной мысли, к водворению рабской покорности, к уничтожению самодеятельности живых общественных сил. До какой степени правительство было проникнуто презрением к общественной инициативе, видно из следующего случая. В журнале «Современник» появилась статья, высказывавшая несколько, казалось бы, самых благонамеренных мыслей об университетах.