За сотни лет, что существует книгопечатание, появилось огромное количество литературных произведений, авторы которых прибегали к маскировке.
Одни маскировали только свое имя, заменяя его псевдонимом или не подписываясь вовсе; некоторые наряду с именем маскировали и свой пол, или национальность, или социальное положение.

Они как бы надевали личину, желая, чтобы читатель представлял их себе не такими, какими они были в действительности.
Авторство могло маскироваться и другими способами: собственное сочинение выдавалось за переведенное с другого языка, или за найденную где-то рукопись, или за письма реальных лиц, на самом деле вымышленных. Автор мог приписать свое сочинение другому лицу или выдать плод своего пера за безымянное произведение народного творчества.

В случаях же плагиата маскировка осуществлялась не настоящим автором, а литературным вором, который ставил свое имя под чужим произведением.
Порой, однако, маскировалось только содержание: автор, не скрывая своего имени, либо писал нарочито неясно, иносказательно, пользуясь аллегориями, либо даже, рассчитывая на догадливость читателей, писал прямо противоположное тому, что хотел сказать. Наконец, иногда маскировалась посредством зашифровки тем или иным способом лишь часть содержания, например письмо, положенное в основу сюжета.

В статье рассматриваются те элементы «Вишнёвого сада» Чехова, которые можно соотнести с поколенческой проблемой; эти элементы помогают понять представление некоторых персонажей чеховской комедии о месте человека в мире. Авторское же представление о поколенческой проблеме заключается во множественности взглядов на неё, в системных отношениях, возникающих благодаря существованию разных точек зрения и, соответственно, разных концепций бытия. Ключевые слова: «Вишнёвый сад», Чехов, поколение.

В школьном преподавании зачастую принято рассматривать персонажную систему «Вишнёвого сада» в ракурсе соотнесения нескольких поколений сценических и внесценических персонажей. Со сценическими обычно поступают не сильно мудрствуя – подводят под поколенческие критерии социальную сущность: старшее поколение – соотносимое с прошлым отживающее дворянство (Гаев, Раневская), среднее поколение – соотносимое с настоящим купечество (Лопахин), младшее поколение – соотносимая с будущим разночинная молодёжь (Петя, Аня), а над всем этим – Фирс, воплощающий в данной схеме верность крепостническим идеалам полувековой давности. И не важно для строителей таких схем, что Лопахин немногим младше Раневской, а Петя немногим младше Лопахина. Кроме того, не может не броситься в глаза то, что большинство персонажей просто не учтены в этой схеме, потому что элементарно под неё не подходят; и вообще, остальные сценические персонажи, группируясь по поколениям, внутри этих групп по каким бы то ни было принципам соотносятся с трудом. Что общего между, например, Аней, Варей, Яшей, Дуняшей кроме близости по возрасту? А, скажем, возраст Епиходова или возраст Шарлотты мы не знаем даже приблизительно; что уж говорить об их поколенческой атрибуции.

Олицетворение (перенесение свойств человека на неодушевленные предметы) стилистический прием, распространенный в художественной литературе, но далеко не каждый писатель использует его так настойчиво и в то же время ненавязчиво, как К. Г. Паустовский. В его рассказах, повестях неодушевленные предметы нередко становятся почти полноправными персонажами произведения,— со своим характером и настроением. Писатель не умел смотреть на природу равнодушно, его наблюдательный глаз художника постоянно замечал в окружающих предметах признаки, напоминающие что-то из жизни человека.

Отсюда особенно частое олицетворение явлений природы. По признанию писателя, природа нередко помогала ему работать: «Трудно сказать, почему, но очень помогало писать сознание, что за стеной всю ночь напролет облетает старый деревенский сад. Я думал о нем, как о живом существе. Он был молчалив и терпеливо ждал того времени, когда я пойду поздним вечером к колодцу за водой для чайника. Может быть, ему было легче переносить эту бесконечную ночь, когда он слышал бренчанье ведра и шаги человека» (Золотая роза). [Цитируется по изданию: К. Паустовский. Собрание сочинений. М., 1956—1959]. Какими же способами выражается олицетворение в произведениях Паустовского? Прочитав первые книги автобиографической повести, можно убедиться в том, что они разнообразны: Нередко с целью выражения олицетворения используется сравнение.

Аннотация: В статье рассматривается проблема отношения к древнерусскому книжному наследию как показателю уровня умственной жизни в средневековой Руси.

Ключевые слова: интеллект; переводная древнерусская литература; оригинальная древнерусская литература

Некогда протоиерей Георгий Флоровский свой самый знаменитый труд начал тезисом о «долгом и затяжном русском молчании», о «позднем и запоздалом пробуждении русской мысли» и чуть ниже пояснил его утверждением: «Русский дух не сказался в словесном и мысленном творчестве», имея в виду отсутствие на Руси до конца XVII в. собственных, автохтонных логических форм философствования и богословствования. Однако при этом Флоровский нисколько не сомневался в «сложности и глубине», в «подлинном изяществе древнерусского духовного опыта», в «творческой мощи русского духа», о чём неоспоримо свидетельствуют, на его верный взгляд, памятники русского иконографического искусства (Флоровский, 1937: 1).

В произведениях художественной литературы наряду с другими лексико-семантическими разрядами широкое применение находят единичные имена существительные (сингулятивы). Попытаемся проследить это хотя бы по одному произведению — роману М. Шолохова «Тихий Дон». Следует различать двоякое употребление сингулятивов. Во-первых, употребление их в прямом, номинативном значении.

Например: «Дарья… вытерла тыльной стороной ладопи повисшую на длинных ресницах слезинку»; «Поздно вечером подошла она [Наталья] к зыковскому базу, беспечно помахивая хворостиной»; «Григорий молча ковырял в зубах соломинкой» (цитируется по изданию: М. Шолохов. Тихий Дон, т. 1—2. М., 1964). Во-вторых, сингулятивы для достижения большей художественной выразительности используются в романе в переносном значении. Употребление их в метафорическом значении наблюдается в авторской речи в портретных зарисовках. Шолохов при описании внешности своих героев стремится дать запоминающийся зрительный образ. Это достигается путем неоднократного подчеркивания в образе персонажа одной какой-нибудь отличительной внешней черты, соответствующей духовному облику героя. Автор часто сосредотачивает свое внимание на описании глаз действующих лиц, так как глаза наиболее выразительная деталь портрета человека, отражающая сущность его внутреннего мира. Сравним портрет председателя Донского Совнаркома Подтёлкова — исторически-конкретного лица — у Шолохова и у Дана Делерта. «Высокий и плечистый, скуластый лицом, он, когда смотрел, точно пронизывал своими маленькими, быстрыми глазами»,— писал о Подтёлкове Дан Делерт (Дан Делерт. Дон в огне. Ростов-на-Дону, 1927).

О романтической лексике
в романе Гончарова «Обрыв»
Необычная страстность и романтическая патетичность характеризуют лексику романа И. А. Гончарова «Обрыв». «Резкие контрасты романтические преувеличения, напыщенность лирических
отступлений все сильнее и чаще вплетаются в художественную ткань романа, заволакивая его реальную основу» (О. Чемена. Создание двух романов. М., 1966).

Сам писатель, этот трезвый и «бесстрастный», по выражению Добролюбова, реалист, с тревогой отмечал: «Я боюсь, боюсь этого небывалого у меня притока фантазии, боюсь, что малое перо мое не выдержит, не поднимется на высоту моих идеалов» (цитируется по изданию: Собрание сочинений в 8 томах. М., 1955).
Чем же объяснить этот «небывалый приток фантазии» у спокойного, уравновешенного Гончарова, как согласуется все это с его общественно-политическими и эстетическими взглядами? Роман «Обрыв» появился в пореформенную эпоху, когда, по выражению Тургенева, «весь поколебленный быт ходил ходуном, как трясина болотная» (И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в 28 томах). Гончарову, привыкшему изображать устоявшуюся предреформенную жизнь, трудно было проникнуть в закономерности новой эпохи. К тому же в его мировоззрении усиливаются консервативные тенденции.

Так появляются недосказанность и даже таинственность при изображении некоторых персонажей, особенно Веры и бабушки. Все это во многом сближает «Обрыв» с романтическими произведениями. По словам М. Горького, главное в романтизме — «сложное и всегда более или менее неясное отражение всех оттенков, чувствований и настроений, охватывающих общество в переходные эпохи…» (М. Горький. История русской литературы. М., 1939). Растерянность перед быстро меняющейся пореформенной жизнью, ослабление контактов с прогрессивными демократическими силами — все это обострило интерес Гончарова к «вечным», общечеловеческим проблемам. Внимание писателя привлекают страсти, любимая тема романтиков: «Вообще меня всюду поражал процесс разнообразного проявления страсти, то есть любви, которая, что бы ни говорили, имеет громадное влияние на судьбу — и людей и людских дел. Я наблюдал игру этой страсти всюду, где видел ее признаки, и всегда порывался изобразить их, может быть, потому, что игра страстей дает художнику богатый материал живых эффектов, драматических положений, и сообщает больше жизни его созданиям». В ряде случаев позиция романтика Райского, одного из героев «Обрыва», сближается с позицией Гончарова.