В докладе рассматриваются варианты существования/исчезновения книг в ситуации предельной идеологизации и жесткой цензуры. В условиях политических репрессий книги воспринимались как субъекты идентификации. Власть считала некоторые книги опасными, требуя изъятия их из библиотек и наказывая их авторов и/или владельцев. Таким образом многие из книг были уничтожены, оказались в спецхранах и следственных делах НКВД. Понимая политику власти, авторы, читатели и сотрудники библиотек использовали разные способы спасения книг и возможностей их чтения.

Ключевые слова: политические репрессии; сталинский режим; советская власть; советская идеология; чтение книг; арестованные книги; сокрытие авторства; присвоение авторства

История книги и чтения – область междисциплинарных исследований, к настоящему времени имеющих уже значительную историографическую традицию. Предметами научного интереса являлись самые разные аспекты – история создания и уничтожения библиотек, изобретение чтения про себя, развитие книжного рынка, читательские сообщества, взаимоотношения писателя и читателя, социальная мифология чтения, роль цензуры и политическое нормирование литературного творчества. Научное обсуждение общих черт и особенностей «опасного» «советского чтения» на Урале в 1930-е гг. начинается С. И. Быковой [1; 2] и Е. Н. Ефремовой [5; 6], дополняясь инвентаризацией «арестованных» книг в статье И. Н. Демакова [4].

О таком явлении, как прецедентность, стали писать в 80-х гг. XX в., хотя прецедентные тексты изучались и раньше, как крылатые слова.

Термин «прецедентный текст» был предложен Ю.Н. Карауловым в докладе «Роль прецедентных текстов в структуре и функционировании языковой личности» на шестом Международном Конгрессе преподавателей русского языка и литературы в 1986 г. Ю.Н. Караулов называет прецедентными тексты, «значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, имеющие сверхличностный характер, т.е. хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [Караулов 1987: 216].

В современной лингвистике существует большое количество определений прецедентных текстов (Ю.Н. Караулов, В.Г. Костомаров, Н.Д. Бурвикова, В.В. Красных и др.), но в данной статье за основу мы возьмем определение Ю.Н. Караулова. Изучение прецедентных текстов в произведении, как правило, открывает перед читателем возможность более глубокого проникновения в его художественную концепцию. Введение прецедентных текстов в художественное произведение влечет за собой ряд ассоциативных образов и идей, присутствующих в прецедентных текстах в завуалированной, скрытой форме.

В конце 1850-х годов и в особенности в 1860-е годы русские «народные книги» привлекают к себе пристальное внимание. Их изучают, классифицируют, о них спорят ученые, писатели, публицисты и журналисты различных политических направлений. Сопоставляя, например, статьи Ф. И. Буслаева, Д. И. Писарева и А. Н. Пыпина, посвященные «народным книгам», легко убедиться, что спор о них носил исключительно принципиальный характер и выходил далеко за пределы собственно филологической проблемы. В статье «О русских народных книгах и лубочных изданиях», опубликованной в 1861 году в «Отечественных записках», Ф. И. Буслаев рассматривал лубочные издания в России и на Западе. Ученый-филолог видел в «народной книге» отражение обычаев, преданий, народного слова, идей и воззрений глубокой старины. «Народные книги» существуют у всех народов.

«В Германии, Франции, Италии,— пишет Буслаев,— простой народ и доселе пробавляется лубочными изданиями, вроде наших картинок, изображающих Страшный суд, лествицу грехов и добродетелей и т. п.» ‘. По Буслаеву, «народная книга» создается в результате противоборства различных сил в исторической жизни народа. По его мнению, лубочные издания сыграли значительную роль в умственной жизни простонародья. «Что для образованного человека — журнал или газета, то для грамотного простолюдина — народный альманах или письмовник, а для безграмотного — сказка или изустная легенда» 1 2. В эпоху русского средневековья «народные книги» — это прежде всего книги, пользовавшиеся большим распространением в «народных низах».

Сам термин и понятие «народные книги» не вполне выяснены и научно определены. Под этим понятием часто объединяются явления, весьма разнородные как по своему происхождению, так и по жанровой природе и социальному значению. В «Реальном лексиконе истории немецкой литературы» под редакцией Меркера и Штамлера можно, например, прочитать, что «народ как таковой не принимал никакого участия в возникновении „народных книг"». Они пришли к нему, спустились из «высших слоев литературной образованности» Таким образом, здесь повторяется, даже в усиленном и подчеркнутом виде, теория Ганса Наумана, утверждавшего, что «народ не создает, а лишь репродуцирует» творческое богатство высших классов.

Однако было бы крайне опрометчиво утверждать, что «народные книги» создает сам народ, то есть отождествлять их с фольклором. Многие «народные книги» действительно пришли из литературы. Но они не просто «спускались» в народ, как это можно было бы сказать о некоторых элементах материального быта (и то с большими оговорками). Они перерабатывались, и не только авторами, писавшими для народа, но и самим народом.

Народные рассказчики, скоморохи и трактирщики, балагуры и сказочники переосмысляли сюжеты мировой литературы, циклизировали шванки и анек доты вокруг определенных лиц (Эйленшпигель в Германии), придавали острое социальное звучание заимствованным мотивам и вносили новые, неведомые «высокой литературе». И затем переработанные народом сюжеты и мотивы снова входили в литературу, обогащая ее. Молодой Энгельс в статье «Немецкие народные книги» (1839) указывал на неоднородность «народных книг», на пестрое их содержание ‘. Далеко не каждая «народная книга» выдерживала историческое испытание. То, что казалось поэтическим и содержательным в эпоху средневековья, в новых условиях становилось консервативным и архаическим. Энгельс приветствовал те книги, которые помогают народу «осознать свою силу, свое право, свою свободу, пробудить его мужество, его любовь к отечеству» .

Развитию книжного дела в XVI в. способствовало создание общерусских политических и церковно-политических сводов, отражавших идеологию сторонников централизации государства.

В 40-50-е гг. XVI в. сначала в Новгороде, а затем в Москве появились крупные мастерские для изготовления икон и рукописных книг, организованные просвещенным попом Сильвестром. В них трудилось по найму много работных людей. Об этом Сильвестр писал так: «В Новегороде и зде, на Москве, вскормих и вспоих до свершена возраста, изучих, хто чево достоин, многих грамоте и писати и пети, иных иконописного писма, инех книжного рукоделья…» Много книг Сильвестр передал в монастыри. Благовещенский протопоп оказывал большое влияние на молодого Ивана IV. С деятельностью Сильвестра связан ряд реформ 50-х гг. XVI в.

Главным героем повести Гоголя является Андрей Петрович Чартков, бедный дворянин. Герой снимает небольшую комнатку на Васильевском острове. В то же время судьба не обделяет Чарткова талантом, и он, создавая картины, мечтает о «щегольской жизни модных живописцев» [Гоголь, 1938: III, 85. Далее цитируется это издание, страницы указываются в скобках]. Однажды Чартков заходит в картинную лавку, где находит страшный портрет, с изображенным на нем ростовщиком с «живыми глазами» [116].

Герой «совершенно неожиданно» [83] покупает этот портрет, после чего с ним начинают происходить странные вещи… Уже при первом знакомстве с текстом обращают на себя внимание многочисленные любопытные детали, побуждающие более пристально рассмотреть сны героя. Одной из таких интереснейших деталей становится синий цвет, на котором Гоголь неоднократно акцентирует наше внимание. В тексте «Портрета» мы видим, что первое упоминание синего цвета начинается после того, как Чартков, купив портрет ростовщика, возвращается домой: «красный цвет вечерней зари оставался еще на половине неба, <…> а между тем уже холодное синеватое сияние месяца становилось сильнее» [83]. Придя домой, художник снова видит синий цвет, когда его слуга «в синей рубахе» [83] встает позади него. Как только Чартков вступает «в свою переднюю, нестерпимо холодную <…> с мерзнувшими окнами» [84], мы снова видим оттеночные слова, ассоциирующиеся у нас с синим цветом.